См.начало

- о -

"ВЕРНЫЙ ПРИСЯГЕ" (Рассказ мальчиков)

Лилин папа был офицер какого-то конного полка. В начале вой­ны 1914 года с полком ушел к границам Германии. Его семья - жена и три их дочери - приехали откуда-то и поселились у своей бабушки, где живут и сейчас.

В 1916 году их папа был ранен, лежал где-то в госпитале. По­сле окончания лечения приехал на поправку в отпуск сюда. Мы не помним, сколько он был здесь, но не меньше трех недель или несколь­ко больше. За это время все к нему привязались и полюбили его, да и было за что. Его имя Георгий, отчества никто не знал, и все его звали просто дядя Жора, а мы, мальчишки, подчеркнуто, не зная, как угодить или оказать наше огромное уважение, величали "ваше благо­родие, господин поручик", а он нас в играх производил в ефрейторы, унтерофицеры и даже в подпрапорщики. Но чаще, забывая, все мы его звали тоже "дядя Жора".

Почти каждый день он собирал всех детей всех возрастов, и все вместе уходили в горы, где он нам рассказывал и показывал, как где-то далеко, далеко русские солдаты днем и ночью, в изнуритель­ную жару и в леденящий холод вот уже два года защищают нашу Свя­тую Русь от злых врагов, напавших на нас.

Он был очень веселый, хорошо пел, учил нас петь наши русские песни и песни военные. Ходили на море, а накупавшись и наигравшись в волнах, шли в большой парк, где он всех оделял порциями клубнич­ного мороженого, а потом мы шумно и весело кружились на гигантских шагах.

Время пролетело быстро, и вот...

- о -

Поезд уходил перед вечером. На перроне вокзала его провожали, кроме семьи многие соседи, знакомые, а главное - вся детвора Мариинской улицы и даже уже взрослые гимназисты; были и два кадета, сыновья инженера Л., жившего улицей ниже. Все к нему привыкли за это короткое время и на вокзал пришли задолго до отправки поезда.

Но вот раздался второй звонок, все посторонние наскоро жали ему руки, желали благополучия и скорого возвращения домой и отхо­дили в сторону. Все дети, юноши тоже наскоро перецеловали его, кое-кто всплакнул, многих родители оттащили к себе.

Лилина мама, бабушка и Лиля вытерли глаза белыми платочками, Женя держалась за ножны его сабли, Оля была у него на руках, и эта самая маленькая в семье проявила неутешное горе расставания с от­цом, расстраивая всех, кто кое-как еще сдерживал себя.

Маленькая Олечка, обняв шею отца, обливая своими слезками его погоны, плача, все время повторяла: "Я люблю своего папочку, я не пущу его, я с ним хочу, не отдам, не пущу!" - и все крепче обнима­ла его голову, прижимая свое личико к его щеке.

Резкий голос звонка встрепенул всех. Все еще держа Олечку на руках, он поцеловал жену, склонившись, поцеловал руку ее матери, бабушки своих дочерей, она в свою очередь, перекрестив, поцелова­ла его лоб.

По очереди обнял заплакавших Лилю и Женю, что-то сказал им, крепко поцеловал их щечки и, мягко звеня шпорами, все еще с Олень­кой на руках, пошел к своему вагону, за ним пошла и ее мама.

Недалеко стоял Начальник станции в красной фуражке, около не­го оберкондуктор поезда, державший уже свисток в руке, поглядывая на медлившего с отправкой поезда начальника станции.

И когда Олечку ее мама наконец с трудом взяла из рук отца, де­вочка буквально билась в истерике, все время крича: "Папочка, папа, не пущу, не хочу, не надо, не уезжай"...

Раздался переливчатый, протяжный свисток оберкондуктора, как умели тогда свистать оберкондукторы скорых поездов Владикавказской железной дороги, ему тотчас откликнулся гудок паровоза в таком же протяжном и оборвавшемся тоне. Медленно, бесшумно тронулся поезд и стал отходить. Олечка протянула руки к уходящему мимо синему ва­гону. Из рук матери ее взяла бабушка с помощью Лили и Жени, но де­вочка уже не кричала, она как бы так и застыла с протянутыми к уходящему поезду рученками.

И последний раз мы все видели, как дядя Жора, стоя у дверей тамбура вагона, снял фуражку, перекрестился, перекрестил всех сто­явших на перроне, махнул рукой и исчез... навсегда.

Стал на ступеньку вагона уже ускорявшего ход поезда и молод­цеватый пожилой обер-кондуктор, смахнул набежавшую предательскую слезу, отдал честь начальнику станции и...

Это было уходящее лето 1916 года...

Прошло больше двух лет. По-разному встречали новые 1917, 18-й, 1919 год. И вот ранней весной, на Пасху, к Эменовым приехал незна­комый офицер, привез те две фотографии, что сегодня ты видел на бамбуковой этажерке, его знак тернового венца за участие в Первом Кубанском походе, его шпоры и полевую сумку с его личными мелкими вещами, и когда до некоторой степени улеглось горе, вестником ко­торого он невольно был, рассказал...

"Поручик Эменов в начале 1917 года был произведен в штаб-рот­мистры, был опять ранен. Во время мятежных дней буйного Октября лежал в госпитале в Воронеже, откуда в солдатском обмундировании и по подложным документам пробрался в Новочеркасск. Вступил в ря­ды добровольческой Армии, с которой и нес все тяготы гражданской войны. Под Екатеринодаром был ранен уже в третий раз, но легко.

По прибытии в Ростов заболел и лежал в Николаевской больнице. Затем - Второй Кубанский поход, стремился домой, к семье. Но... не счесть превратностей судьбы жестокой, которая так часто насти­гает у порога радостей тех, для кого вера, верность и честь были превыше всего.

Недалеко от станции Кавказской, во время боя с командой раз­битого нашей артиллерией красного бронепоезда штаб-ротмистр Эменов, yжe стоя на захваченной нами броневой площадке, был убит убе­гавшими и все еще отстреливавшимися матросами.

Команда бронепоезда состояла из черноморских матросов, с ге­оргиевскими лентами на бескозырках.

Так рассказали мне мальчики в тот вечер у церковной ограды, после чего я проникся еще большим чувством особого уважения к этой осиротевшей семье. К этому времени и наша поминальная книжеч­ка уже пестрела именами "за упокой" павших смертью храбрых за Русь Святую, как пал и Лилин папа.

- о -

Зима 1919 года проходила под знаком все усиливающейся трево­ги, наплыва множества беженцев; госпитали, больницы были перепол­нены ранеными и больными. Тревожные и невеселые вести с фронтов гражданской войны перегоняли друг друга. В небольшом порту умно­жилось количество пассажирских, грузовых пароходов, на которые что-то грузили, принимали довольно прилично одетую публику с боль­шим количеством багажа. Затем пароходы куда-то уплывали.

Со своим положением в женской гимназии я уже освоился, при­вык, шел в гимназию со своими одноклассницами и с девочками других классов, жившими на нашей улице. Возвращался тоже с девочками,уро­ки делал тоже иногда с ними - то у Нины, то у Или Колюжниц, с ко­торой подружился, иногда у Маши Колонджело. А бывало - они прихо­дили ко мне; познакомившись, мама всех угощала чаем со свеже при­готовленным хворостом или пончиками с вареньем.

В семье Лили я стал своим мальчиком, который, надо сказать, переживал радость взаимной дружбы, любви, доверия. Вместе с Але­шей и Лёкой-озорником мы организовали пилку дров. Так в течение нескольких дней во дворе Лили мы перепилили воз дров и аккуратно сложили в сарае. Туда же на тачке перевезли сваленный на улице уголь, не дав Лилиной маме, а тем более бабушке и девочкам делать это самим.

Я стал часто запросто приходить в их маленькую гостиную по­слушать, как Лиля что-то выстукивала на пианино. Она тогда учи­лась музыке и с папкой нот ходила куда-то заниматься. Лилина мама играла хорошо, я любил послушать ее игру, но это случалось редко. Она часто болела и многие дни проводила в постели. Все хозяйство вела бабушка с помощью Лили.

После моей семьи, эта семья первопоходника для меня стала да­леко не безразличной. Особенно тянулась ко мне маленькая Олечка, которую я катал верхом на своей шее или пугал, изображая рычащего лютого зверя, от которого она, смеясь и визжа, мчалась к матери или к старшей сестре и выглядывала из-за их юбок на страшного зве­ря.

Тогда я сознавал, что эти три девочки - сироты. У них нет и не будет папы. В доме нет мужчины. Помочь что-нибудь сделать, что не по силам женщинам, некому. И в меру своих сил и возможностей я старался быть чем-нибудь полезен и как-то уменьшить горечь их не­счастья. Все это не было секретом и для многих взрослых, которые смотрели на это со снисхождением.

Лиля с сестренками стала часто приходить в наш дом запросто, даже когда меня не было. Моя мама полюбила этих девочек, слушала их рассказы об их отце, воспоминания их троих о недавнем прошлом. Мама понимала горе этих детей, незаметно отвлекала их, рассказыва­ла им занимательные истории по их возрасту и неизменно угощала чем-нибудь вкусным. Несколько раз все трое брались ей что-нибудь помо­гать по хозяйству. Моя мама много лет спустя рассказывала, что ес­ли Женя была с ней на кухне, то Лиля и Олечка непременно брались приводить все в порядок в моей маленькой комнатке. Это, конечно, не проходило незаметно. Только не для меня и не для Лили.

Как-то оно само так устраивалось, что если я садился на ска­мейку, то остальные подвигались, освобождая место для Лили. Если Лиля садилась на коврик, то около нее никто уже не садился, это место было мое. Само собой разумеется, мы оба принимали это, как должное.

А оформил это Лёка-озорник. Как-то с лукавой улыбкой, отойдя в сторону, вслух при всех и брякиул: "Борька любит Лильку, а Лиль­ка. любит Борьку, значит жених и невеста, ти-ли, ти-ли тесто"... После этого ему пришлось убегать, сломя голову, а Лиля, покраснев, расплакалась и тоже убежала.

Через пару дней меня все осудили за расправу и чуть было не поссорились. За всех ответил Виктор, он прямо сказал:

-  Леке надо язык за зубами держать, но за правду бить нехоро­шо. Все знают, что ты любишь Лилю, да и она тебя любит, об этом все знают и в вашей гимназии, и на нашей улице.

Делать было нечего, особенно после того, как Лиля, покраснев, сказала:

- Лёка дурак, а что ты его побил - нехорошо, он правду сказал.

Я тоже покраснел.

- о -

Как-то после нового (недоброй памяти) года в порт зашел крей­сер "Генерал Корнилов" (бывший Кагул). На берег были отправлены несколько парных патрулей для комендантского надзора.

В единственном кинотеатре в этот вечер шла картина "Послед­ний аккорд" с участием Веры Колодной и других тогда известных ар­тистов.

После окончания шли домой, делясь огромным впечатлением, ко­торое на нас произвел этот художественный фильм. Выйдя на хорошо освещенную набережную, остановились полюбоваться освещенным множе­ством огней красавцем крейсером. Несмотря на январь, вечер был не холодный, безветренный и светлый, на берегу было много гудяющей публики, которая также любовалась крейсером, слушая красивые мело­дии духового оркестра, что играл на его борту.

Вдруг как-то внезапно, резко Лиля выдернула свою руку из мо­ей, сильно толкнула в сторону Алешу и, истерично закричав: "Матро­сы, папа, папочка!" - бросилась бежать в боковую улицу. Как-то сразу все оцепенели от неожиданности, все еще не понимая, что случилось... но, быстро придя в себя, я и Алеша бросились за убегавшей и что-то все еще кричавшей девочкой. Сорвавшись с места, мы толь­ко сейчас разглядели в нескольких шагах от нас двух молоденьких матросов в бушлатах, с поясными ремнями на них, с подсумками, вин­товками с примкнутыми. штыками на плечевых ремнях, с белыми повяз­ками на рукавах и золотом на бескозырках: "Генерал Корнилов".

Боковыми улицами, ничего не говоря, бледную, с глазами, пол­ными ужаса, все еще дрожавшую Лилю мы привели домой. Встретила нас у дверей ее мама, спокойно нас выслушала и увела дочь к себе наверх. Когда они ушли, бывшая тут же бабушка, тоже слыхавшая, что мы рассказывали, тяжело вздыхая, сказала:

- Одно слово "матросы" с тех пор пугает детей, а вид их, да­же своих, производит ужасное впечатление. Ведь их папу убили мат­росы.

- о -

Март 1920 года.

Закрылась предпоследняя страница вооруженной борьба Белых против красных. По улицам ходили тяжело вооруженные красные, зве­ня и бряцая разных фасонов шпорами, в генеральских с красными от­воротами шинелях, английских френчах, рваных гимнастерках, гусар­ских шароварах, черных морских шинелях, бушлатах... Заходили в до­ма, делали обыски, воровали, кое-где убивали, бесчинствовали, аре­стовывали, уводили...

Зашли к Эменовым. Лилина мама лежала больная. Грубо спросили, где поручик Эменов. Бабушка, открывшая им дверь, на этот вопрос сначала перекрестилась три раза, а потом ответила:

- Моя дочь очень больна, не тревожьте ее и не пугайте детей малолеток, а штаб-ротмистр Эменов на войне убит, здесь семья си­рот, идите себе с Богом... - и закрыла двери.

А через несколько дней умерла мама Лили, Жени и Олечки.

В тихий весенний день были скромные похороны. В церкви собра­лось много соучениц Лили и Пени, и даже из старших классов. Было много мальчиков, как оказалось, братья гимназисток. Они же и помо­гали. Трогательно и тяжело было видеть и переживать все, что было на кладбище. Все плакали. Без слез нельзя было смотреть на ста­ренькую бабушку - мать умершей, - стоявшую у открытой могилы около тела в гробу родной дочери, на прижавшихся к ней трех девочек, ее внучек.

После надгробного моления священник окропил святой водой усопшую и ее могилу, место последнего успокоения, и вдруг застыл с поднятым крестом, опустивши низко голову: батюшка горько плакал. Небольшой хор тихо запел вечную память.

Вдруг какая-то незнакомая женщина, бедно, но опрятно одетая, с далеко не простым лицом, подошла ко гробу, повернулась к детям и, показывая рукой на умершую, тихо и выразительно сказала: "По­смотрите последний раз и запомните этот день и помните вашу маму". Она же подхватила не выдержавшую и падающую бабушку-мать. Лиля упала просто, как подкошенная, к ней бросились все стоявшие рядом, Женя, навзрыд рыдая, обняла Олечку, которая протянула ручки к гро­бу и только повторяла: "Мама, мамочка, мама...". Какая-то девочка билась в истерике в руках взрослых, уводивших ее от могилы, все в время крича: "Зачем так, это жестоко, нехорошо, нельзя так"'... и что-то еще.

Мальчики быстро положили крышку на гроб, и какой-то человек молотком быстро забил уже приготовленные гвозди... Эти удары... не слышать бы их никогда...

Это ужасное событие еще больше усилило внимание со стороны очень многих к этой совсем осиротевшей семье первопоходника.

Б.Турчанинов