"Прошлого тени чредою
Снова всплывают вдали..."

"365"

Ботинки были усердно начищены до сверкания, не менее усердно наутюжены черные брюки. Белая гимнастерка опоясана лакированным поясным ремнем с серебряной бляхой, на которой блестела накладная буква "А" под короной, внизу буква "Ц". Такие же пуговицы и такой же гордый герб на синей с белыми кантами фуражке.

Гимназист гимназии с полувоенным укладом, имени Цесаревича Алексея, долженствующей быть кадетским корпусом - еще одним на юге Империи, под великокняжеским шефством Цесаревича Алексея.

Но... у б и т Царевич, гимназии этой больше нет. Не будет и корпуса. Форма осталась. И он был горд ею, в ней и явился в новую гимназию, в новом городе, куда весной, незадолго до этого описыва­емого нами дня, его отец был переведен по службе.

Август 1919 года.

Итак, в руках несколько книжек и тетрадей, туго завернутых в черную клеенку, затянутую резинкой. Пришел и... в оторопелом смущении, переходящем в тихий ужас, стоит на углу, недалеко от большого здания на обширном дворе с решетчатой оградой, вдоль ко­торой разместились громадные кусты сирени, из-за которых несся шум, писк, визг - шум взбудораженных нескольких пчелиных ульев, напоминающий еще гомон громадной стаи птиц, устраивающихся на ноч­лег. Мелькали коричневые форменные платья, черные фартуки, просто белые, серые обыкновенные платья и платьица, девчачьи вихры, косы, черные банты, белые воротнички...

Было от чего придти в ужас...

Но, набравшись решимости, наш гимназист зашагал в направлении широко открытых ворот, опустивши долу голову, пронесся мимо и ос­тановился на следующем углу, вытирая носовым платком никогда до того не потевший лоб.

А дело было вот в чем:

В этом небольшом городе единственная мужская гимназия была переполнена, прием был закрыт.

Единственная женская гимназия объявила в этом году прием уже и мальчиков, куда его временно и определили в четвертый класс, имея в виду, что в недалеком будущем, смотря, как сложатся обстоятель­ства, будет произведен уже давно оформленный перевод в кадетский корпус. Эта надежда как-то скрашивала неприятную необходимость да­же временно учиться в женской гимназии.

Сегодня первый день нового учебного года, начатого несколько раньше обычной даты.

Девочки, жившие в домах на той же Мариинской улице - и осо­бенно одна из них, Лиля - обещали полную поддержку, успокаивали, что он будет там не один, что мальчиков, наверное, будет еще много.

Но идти надо. Пошел к воротам и, уже подходя к ним, быстрым взором обнаружил, что во дворе за сиреневыми кустами нет ни одно­го мальчика, отчего, ускорив шаги, опять промаршировал мимо ворот.

Как вдруг он услыхал крики:

      - Девочки, смотрите, наш мальчик пришел, это тот самый, о ко­тором начальница и учительницы говорили...

Кто-то кричал:

      - Гимназист, идите сюда, сюда... - и сразу услыхал топот мно­жества ног и, остановившись, почувствовал, что ужасно краснеет от охватившего его смущения, увидя себя быстро окруженным целым ка­лейдоскопом множества глаз, бантов, платьев, разных лиц, что-то говоривших, кричащих, смеющихся губ... Чьи-то руки отобрали его книги, кто-то спрашивал: "как тебя зовут?"... Другие голоса за не­го отвечали, называя его имя и даже фамилию; спрашивали, почему на гербе буква "А", сняли со стриженой головы фуражку, - а что обозначает буква "Ц"?". Другие, дергая за рукава, спрашивали: "где живешь? Сколько тебе лет? есть ли у тебя сестры?... откуда приехал?..." Из задних рядов кричали: "Мы знаем тебя, ты с Мариинской улицы, будешь в нашем четвертом параллельном классе"... и еще что-то многое другое. Уловить все было просто невозможно...

От смущения он только улыбался, видел, как его книжки с тет­радками какая-то девочка понесла уже во двор, его синяя фуражка красовалась на голове курносой чернушки, которая, как ни в чем не бывало, слушала и тоже задавала какие-то вопросы.

Подошли другие гимназистки, несколько постарше, мелюзга рас­ступилась. С очень серьезным лицом старшая девочка назвала себя - Нина Когновицкая, четвертого класса, дежурная,- безаппеляционно взяла мальчика за руку и повела его к воротам. Пройдя их, так же серьезно сказала:

      - Мы идем к начальнице, она вас ждет, сегодня утром об этом нам уже сказала классная наставница Вера Ивановна.

Кто-то по дороге надел на его голову фуражку, кто-то сунул в руки его книги. Весь путь через двор, к зданию, где находился ка­бинет начальницы гимназии, описать трудно, это было что-то вроде триумфального шествия красного до слез "героя" между густыми ряда­ми девиц, то ли идущего на казнь, случайно попавшего на остров амазонок единственного, с позволения сказать, "мужчины".

Последнее определение и самоощущение было по переживанию ми­нуты более подходящим, так как, не видя вокруг себя ни одного мальчика, душа "героя" совсем приуныла.

А девочек было много, ужасно много, куда ни кидал свои взоры - кругом фартуки, косы, банты, улыбки и даже высунутые языки. На улыбки отвечал жалкой улыбкой, на высунутые языки имел желание то­же высунуть язык и даже хуже - показать озорницам кукиш, - но воз­держался, решив про себя проучить потом, как показывать язык гим­назисту в форме.

Все происходило, как в тумане. Начальница выслушала "рапорт" о прибытии, ласково улыбаясь, просила быть примером поведения для девочек и, обращаясь к находившимся в ее кабинете батюшке и еще одной даме, сказала фразу, которая заставила содрогнуться и запом­нить ее ка многие годы.

      - Господа, сегодня я буду иметь честь поздравить весь педаго­гический совет, весь состав нашего персонала и всю гимназию с от­крытием новой страницы нашего учебного заведения. С сегодняшнего дня наша гимназия уже является учебным заведением смешанного со­става. Вас, гимназист, я поздравляю тоже, вы первый мальчик в нашей гимназии, в которой учатся и воспитываются триста шестьдесят две девочки...

Впервые в своей короткой жизни он почувствовал ужасное сердце­биение.

Дама, бывшая в кабинете начальницы, оказалась классной настав­ницей четвертого параллельного класса. Опросив разрешение началь­ницы, она повела первого мальчика по корридорам в класс, который уже был заполнен сидящими за партами гимназистками. У дверей сно­вали любопытные из других классов, но, увидев идущую учительницу, разбежались по своим корридорам.

Звонка еще не было. Вошли в класс. Все встали. Наставница по­здоровалась и, после дружного ответа: "Здравствуйте, Вера Иванов­на... " - обратилась к классу:

      - Девочки, первый мальчик-гимназист сегодня в вашем классе открывает новую страницу нашей гимназии... - Сзади раздалась мно­гозначительная реплика: "Ска-ажите пожалуйста...". Вера Ивановна, не обращая внимания, назвала его имя и фамилию, как вдруг сзади кто-то опять пискнул: "душка синеглазая"... а другой голос спокой­но произнес: "пусть не боится, обижать не будем, будем его любить", - и сразу ей в тон реплика: "кроме меня, увольте от любви...", и уже совсем ошарашил его резкий голос: "нам мальчишек не надо!"

Вера Ивановна, подойдя к учительскому столику, стукнула каран­дашом по его поверхности и четко, довольно холодно произнесла:

      - Ни слова больше, тихо, садитесь... - Все сели.

- Ваше место, гимназист, в этом классе, на этой парте, - и ука­зала первую парту, на которой уже сидели две девочки - одна уже известная нам Нина Когновицкая, вторая довольно крупная девица Иля Колюжниц. На многих партах сидело по три девочки.

Нина сразу встала и, обращаясь на вы, вежливо пригласила но­вичка сесть в середине. Сев, почувствовал какую-то уютность и в то же время на своем затылке десятки сверлящих его глаз.

Вера Ивановна вышла из класса. Обращаясь к Нине, он спросил, в какое отделение можно положить свои книги, так как в парте было всего два отделения. Не успела Нина открыть рот, как случилось не­что ужасное, ставшее предметом многих шуток на долгое время и даже за стенами гимназии.

Сзади первых парт были слышны шушуканья, какая-то возня, ти­хие голоса: "скорей, Илька, скорей...". Присмиревший новичек вдруг почувствовал, как слева его обнимают руки в коричневых рукавах, пе­ред, глазами мелькнули чьи-то тонкие пальцы, схватившие его подбо­родок, затем чей-то нос, глаза, и в то же мгновенье в левую щеку раздался чмок поцелуя и одновременно дружный смех и аплодисменты. Сразу оторвавшаяся Иля Колюжниц, соседка слева, смеясь и тоже по­красневшая, глядя на оторопевшего мальчика, только и сказала:

      - Это от всего класса, поздравление с новой страницей...

Нина вскочила с парты, но... в этот момент широко распахнулась дверь, всего один шаг сделала из коридора появившаяся гимназистка в форменном платье с белым воротничком, обрамлявшим бледное лицо, и дрожащими губами громко сказала:

      - Стыдно, стыдно обижать нового мальчика, мы все видели...

Позади ее топились другие ее одноклассницы 3-го класса. Девоч­ка возмущенно продолжала:

      - Это издевательство, вас много, он один, а о тебе, Колюжниц, я и все мы будем самого дурного мнения.

Это была Лиля (дочь первопоходника). Сзади ее стоял батюшка, незаметно подошедший к классу. Первый звонок оповестил начало первого урока нового учебного года. Последнего.

-   о -

С тех пор прошло много, много лет. Бывший гимназист гимназии Цесаревича Алексея стал седым, преклонных лет дедушкой. Тени про­шлого в этом возрасте с особенной отчетливостью всплывают перед глазами, и особенно в сумерки, в вечерней тишине...

Как будто слышатся голоса из глубины ушедших лет, - нет, не ушедших, а умчавшихся, как будто вот было вчера или совсем недав­но: песни над тихим Доном, а потом над морем Черным, как будто помнятся запахи полей, горных цветов, урчанье ручейка, бегущего из кристально чистого и всегда холодного родника, и порой что-то напоминает еле уловимый запах духов от непокорных завитков волос или от банта русых кос (от духов маминых флаконов).

И вот однажды в сумерки, сменившиеся потом тихим вечером, ста­рый гимназист (кстати, мой тезка) поведал свои грустные воспомина­ния о девочке, дочери первопоходника, и о себе тех лет далеких. Лебединая песнь, удел всех, кто хоть что-то пережил.

- о -

ОТРОЧЕСТВО, "ЮНОСТЬ".

Хорошо помню, как еще задолго до определения меня в женскую гимназию я перезнакомился со сверстниками, девочками и мальчиками своей улицы, где мы поселились на казенной квартире. Мальчиков бы­ло меньше, девочек больше. Все еще помню имена некоторых из них. Алеша и Виктор моих лет, Лека Бобров был самый младший из всей группы, но самый озорной, брат Лиды; затем девочки: Виктория З.Ст. Лара Ч-а, Соня Мороз, Тамара М-о и... Лиля.

Каждый вечер, по давно установившейся традиции, собирались на каком-нибудь крыльце, а чаще на траве у Церковной ограды на пригорке в конце улицы. Подолгу, без умолку говорили о прошлом, о буйном настоящем, а больше о планах на будущее.

Здесь я должен оговориться. Это, наше тогда поколение отро­ков двенадцати, четырнадцати лет шагнули по злой иронии судьбы и по вине старших прямо во взрослость - по своим переживаниям, испы­таниям и даже часто по делам своим. Ведь большая часть юности у нас была отнята, но, несмотря на это, это поколение не затеряло чувства детской пытливости, наивности, романтики юности, понятия о чести, милой сентиментальности и своей трогательной любви к ро­дине, Святой Руси. Суммируя все, - не утеряли человечности.

Многие из нас детьми особенно переживали где-то бушующую мировую войну, видали отправлявшиеся на фронт маршевые роты, видали санитарные поезда на вокзалах, видали выгрузку легко и очень тяже­ло раненых, видали и бывали в военных госпиталях, посещая в них раненых, часто своих родственников.

Почти каждый день слыхали звуки похоронных маршей и видели гробы, следующие на кладбище, с фуражками на них. Видали пленных германских, австрийских, турецких солдат и офицеров, их взаимоот­ношения с русскими военными, с населением, и никогда не видали ни злобы, ни ненависти, а наоборот - взаимное уважение и даже предуп­редительность ...

С интересом следили за ходом военных действий по журналам "Нива", "Солнце России", "Родина", по вечерним телеграммам. И, на­конец, эти подростки, по сути еще дети были свидетелями ужасов, не­слыханных жестокостей гражданской войны, в которой дети часто при­нимали какое-то возможное для них побочное, вспомогательное учас­тие в Белом движении, а очень часто и непосредственно в строевых частях Белых Армий на всех фронтах.

Тяжело, не по возрасту переживали смерть многих родных и близких людей своих семей, видя и сознавая гибель привычного укла­да глубокого мира и просто привычного приличия, на смену которому вылезала, именно вылезала мерзость, жестокость, грязь, неприличие.. Это делало нас взрослыми. Полной юности, как таковой, так и не бы­ло...

Лиля... В те первые вечера моего знакомства с нею и с ее окружением, в воскресные дни на море, в горах я переживал первое, еще неведомое чувство радости, чувство прелести чего-то... видеть, ждать, быть около, вместе - вот именно, около и вместе. Я видел ее внимание к себе, видел нежность ее васильковых глаз, ласковость голоса, а во время разных игр - нечаянные прикосновения маленьких пальчиков, горячая защита каких-то моих маленьких интересов... Все это рождало чувство, искони называвшееся... первой любовью!

Тогда это было светлое знамя, во имя которого рождались луч­шие чувства, заложенные в человеке от сотворения мира. Была ра­дость жизни. Готовность к самопожертвованию.

Познакомились просто. Они все, жившие в домах Мариинской ули­цы, играли у деревьев в разные игры. Я, новичек, стоял у своего парадного крыльца и никого еще не знал. Вдруг высокая, тоненькая девочка с белым платочком на голове, решительно отделившись от группы, подошла и, приветливо улыбаясь, просто сказала:

      - Идем играть с нами, мы уже тебя знаем, я Лиля, та большая девочка Витя, эта черная, как цыганка, Лара, та, что прячется, - Соня, а с ней Тамара. Этот мальчик Алеша, с ним Лёка, еще один есть Витя, скоро придет. - Навав всех, попятила: - Нас, девочек, больше, и мальчики должны нас слушаться.

Так я стал членом клана Лариинской улицы. Вот с того же дня, и в дни последующие Лиля все больше и больше овладевала моим вни­манием. Стал с нетерпением ждать вечера, когда мы все собирались, не хотелось уходить домой, когда уже было пора. Как-то, заходя, сказал "спокойной ночи", это вышло как-то особенно, она посмотрела на меня и таким же тоном тихо сказала: "Пусть сегодня во сне тебе пригрезится все, что ты хочешь наяву". Я не выдержал и даже, ка­жется, со слезами на глазах выпалил:

      - Тебя, Лиля, хочу видеть всегда, и во сне и наяву! - и, не выдержав такого признания, неожиданно для самого себя убежал.

Во время игр, порой стремительной беготни, я следил за ее легким бегом, любовался ее грациозной увертливостью, гибкостью, заразительным смехом и даже серьезными наставлениями нарушителям правил игры.

Если она, бывало, споткнувшись, падала или нечаянно ударя­лась обо что-нибудь, я в мгновение ока был около нее.

Я уверен, что многие в этом возрасте, в ранние дни на пороге своей юности, переживали то же самое или нечто похожее.

У Лили были тонкие, правильные черты нежно-матового лица, осо­бенно хороши были ее васильковые, задумчивые глаза, в которых всегда светились нежность и участие, а когда она улыбалась, все ее лицо становилось милым.

Высокая, стройная девочка, с признаками в недалеком будущем стать интересной маленькой женщиной. Она не была хорошенькой, она была много лучше этого понятия, просто была вся хорошая, все в ней было привлекательно, и в этом периоде она была просто прелест­на, вот такая, какой мы привыкли представлять себе Наташу Ростову или Лермонтовских княжну Мэри или Бэлу.

Лиля не всегда была в хорошем настроении. Порой я стал заме­чать, как вдруг ее лицо менялось, она вдруг умолкала, лицо ее и вся фигурка принимали грустный и даже жалкий вид, когда пели что-нибудь хором или говорили о том, что касалось тогда всех, и боль­ших и малых.

Однажды, когда моросил мелкий дождичек, всю свою группу под­ростков Лиля позвала к себе. Собрались в их маленькой гостиной, ее мама, совсем еще молодая женщина, назвала нас всех по именам, пошутила с каждым, потом сыграла что-то легкое на маленьком пиа­нино, закончив, сказала: "это вам для встречи "Марш гномов", а потом ушла к себе, оставив гостей на попечении своих трех дочерей. У Лили были еще две младшие сестры - Женя, кажется, 9-Ю лет и Олечка 7-8 лет.

девочки стали занимать нас, показывая свои книги "Золотой би­блиотеки": тут были Клавдия Лукашевич, Фенимор Купер, Чарская, Луи Буссенар, Жюль Верн, журналы "Светлячек", "Мурзилка" и много других. Смотрели семейные альбомы и альбомы Лилиных рисунков, она уже тогда недурно рисовала карандашом и акварелью.

Сидя на уютной тахте рядом с Лилей, с ее альбомом на коленях, я ощущал тот милый уют этого маленького очага русской семьи, с этими книгами, пианино, гравюрами в старых рамках, журналами, фи­кусами в боченках, который был так знаком и дорог по недавнему прошлому в своих комнатах, откуда недавно уехали.

На новом месте у нас не все еще было устроено, комнаты новой квартиры еще не были обжиты до атмосферы, где десятилетиями жили семьи, где каждый уголок имел свои особенности, каждая комната свои запахи, памятные по каким-либо семейным происшествиям.

На бамбуковой этажерке около пианино, где лежали журналы и ноты, на верхней полке мое внимание привлекли две фотографии в темных рамках; сбоку лежала пара серебряных шпор.

На левой фотографии стоял кавалерийский офицер, на погонах видны три звездочки - поручик, - в руках фуражка и перчатки.

Встав, подошел, чтобы рассмотреть лучше. В другой рамке как будто то же лицо, во всяком случае, какое-то далекое сходство есть, но лицо похудевшее, озабоченное, уставшее, заметна седина на висках, на погонах один просвет и звездочки - штаб-ротмистр, - а на рукаве углом трехцветный ударный знак, какой носили в доброволь­ческой армии, и на груди... такой знакомый и ставший родным знак тернового венца с мечем на георгиевской ленте, какой имели многие в наших семьях.

Я обернулся, но еще не успел открыть рта для вопроса, как Ли­ля очутилась около и, глядя с испугом в глаза, только и сказала:

- Пожалуйста, не надо, не надо...

Сняла фотографии с полки и унесла в дверь, куда ушла ее мама.

- о -

Был хороший, теплый вечер. Как обычно, собрались в церковной ограде. Я принес свою гитару, на которой играл скверно, а аккомпа­нировал себе недурно, когда пел многие, тогда очень популярные среди молодежи песенки. А петь, надо признаться, я тогда любил. В этот вечер я как-то особенно, не сильным, но чистым тогда еще го­лосом и довольно выразительно, что называется, "с душой" спел "Снежинку", которая всем очень понравилась, особенно слова, как:

"Она казалась елочной игрушкой В оригинальной шубке из песцов. Изящный ротик, маленькие ручки, Прекрасной феей, феей чудных снов"...

"Но вот свершилось, ты уже чужая..."

После этих слов, когда замер последний мягкий аккорд гитарных струн, после минутной тишины и молчания, голоса разделились, раз­бирая смысл обыкновенной истории. Некоторые оправдывали Снежинку, часть, и как будто большая, осуждали ее измену и искренне, сердеч­но жалели его, умирающего и все же поющего ей:

"Прощай, Снежинка, прощай, пушинка, Моя царица, царица моих грез... Моя Снегурочка, моя хрустальная, К твоим ногам всю жизнь принес!.."

Лиля молчала, а на глазах - и не только у нее - блестели сле­зинки. Тогда молодежь была чувствительна ко всем проявлениям чело­веческих переживаний.

Перебирая струны, извлекая грустные мелодии, не знаю почему я тихо стал напевать любимую тогда песнь, памятную по совсем не­давнему времени: "Спите орлы боевые...", и вот, когда совсем тихо пропел:

..."Вы под могильной землею Тихо сомкнули ряды... Так спите, орлы боевые..." - дальше продолжать не мог.

Лиля, которую обняли девочки, горько плакала, судорожно дро­жали ее худенькие плечики. Плакала и Женя и ее маленькая сестренка, которую обняли Тамара и Лара. Виктор, брат Тамары, делал мне знак не петь и не играть...

Разошлись, опечаленные финалом нашего вечера. Девочки проси­ли написать им слова "Снежинки". Виктор и Алеша позвали меня еще посидеть и... покурить: тогда мы понемножку уже пускали дым из но­са от папирос фабрик Асмолова, Кушнарева и Месаксуди, еще не пере­именованных.

Устроившись на скамейке у церковной ограды, мальчики расска­зали мне о том, что было совсем недавно. Говорил, собственно, Вик­тор, Алеша и Лека его дополняли.