(Начало статьи)

Утром, не дав нам даже чаю, посадили нас на телегу и под конвоем отправили в наш первый "тернистый путь" в г.Луцк. Как ни странно, весь наш конвой относился к нам с большим уважением. Это были солдаты нашего полка, они нас знали хорошо и видно было, что были смущены всем происшедшим. Обращаясь к нам, называли нас Ваше Благородие, что было строго запрещено.

Прибыв в г.Луцк, нас провели на военную гауптвахту. Принял нас комендант, прапорщик Станислав Шляхтович, в грязной, засаленной гимнастерке, с пенсне на носу, которое постоянно падало. Прочитав препроводительную записку, он с улыбочкой посмотрел на нас и строго официально провел в камеру. Дверь захлопнулась. Мы остались одни. Осмотрелись, увидели четыре грязные койки. Мы были настолько утомлены от всего пережитого, что, не разбирая грязи, не раздеваясь, бросились на эти койки и забылись тяжелым сном.

Проснулись утром от звука открываемой двери. Это солдат принес нам пищу и чай с черным хлебом. Мы были так голодны, что в один миг проглотили все принесенное. Утолив голод, мы начали рассматривать, где мы и что молено было видеть через решетки в окнах и двери. Наша камера находилась против канцелярии коменданта, также через решетку мы могли видеть комендантскую комнату, в которую беспрерывно приводили арестованных. Канцелярия представляла из себя какую-то свалку. Груды документов и различные бумаги валялись, где придется. Два вечно пьяных солдата, исполнявшие должность писарей, вместо работы постоянно играли в карты. Юзик сообщил нам новость, что он уверен, что комендант поляк, и если это так, "то я, мол, начну его обрабатывать. Мы, поляки, уважаем друг друга и всегда помогаем друг другу, так же, как и евреи." Как только комендант проходил около нашей камеры. Юзик громко говорил по-польски. Мы видели, что комендант улыбался, но проходил мимо. Через несколько дней Юзик уже дружески беседовал с комендантом и... в конце концов оказался уже в канцелярии, работая там 2-3 часа в день, приводя в порядок бумаги.

Прошло много времени и настал конец октября 1917 года, а мы все еще сидели на той же гауптвахте. Создавалось такое впечатление, что мы забыты, но мы хорошо знали, что это только наша мечта, а в действительности каждую минуту дверь могла открыться и нас могли увести и, как говорили в то время, отправить в "штаб Духонина" (расстрелять).

Юзик настолько вошел в доверие коменданта, что тот не мог ступить шагу без него, но... Юзик делал это с той целью, чтобы найти нашу злополучную препроводительную записку. С ее исчезновением мы могли рассчитывать на спасение. Наконец наступил долгожданный день. Юзик ворвался в камеру, как бомба и зашипел: нашел, нашел, вот она, проклятая! Мы готовы были расцеловать его, но он остановил нас, приложив палец к губам. Он вызвал дежурного и попросил отвести его в уборную. По возвращении оттуда он торжественно заявил :

-    Разорвал ее, проклятую, на мелкие кусочки, и пошли они в тартарары. Туда им и дорога.

Следующим шагом было: Нужно было убедить коменданта, что нам неизвестно, за что мы сидим на гауптвахте, что мы не политические, а, напившись, на радостях стреляли на улице по уличным фонарям, и нас за это посадили и, наверное, забыли о нас.

Комендант принял эту ложь за правду и серьезно начал искать нашу препроводительную записку, но, конечно, безрезультатно, а Юзик помогал ему и охал и ахал, куда она могла деться, все это он бормотал по-польски. Вдруг комендант остановился и, смотря прямо в глаза Юзику, твердо заявил:

-    Я очень хорошо помню, как вас доставили под конвоем сюда и мне приказали посадить вас в отдельную камеру, как врагов Революции. Ну-с, что вы мне на это ответите?

Юзика это ничуть не смутило, и он со спокойной улыбкой сказал коменданту, что тот спутал нас с ком-то другим. Перейдя на польский язык, Юзик все же доказал ему нашу невиновность, и комендант сменил гнев на милость. Юзик, вернувшись в камеру, принял позу Наполеона и приказал нам:

-    Кланяйтесь мне, великому вруну и дипломату, вы - чернь народная!

Со смехом, вполгоса он нам передал свой разговор с комендантом, которого он таки убедил нас освободить. Напомнил ему, что полякам нужно поддерживать друг друга и наплевать на всех русских, так как поляки скоро будут иметь "Великую Польшу" и что Юзик родственник Пилсудского и что Пилсудский лично ему обещал большое положение в Польше. Комендант растаял окончательно, когда Юзик пообещал ему по приезде в Польшу вызвать и его туда, и пообещал, что если в течение четырех дней никто не предъявит нам обвинения, то он освободит нас. Эти четыре дня показались нам вечностью. Мы прислушивались к малейшему движению и, видя проходящий конвой, все думали: за нами или нет? - и когда конвой удалялся, с облегчением вздыхали до следующего раза.

К концу третьего дня в камеру влетел Юзик и заявил, что он уговорил коменданта отпустить нас на день раньше: таким образом он сможет занять нашу камеру для других заключенных, которых накопилось множество, а помещения не хватало.

-    Мы свободны, господа! Собирайтесь!

Сборы были короткие, так как то немногое, что нам разрешили взять при аресте, исчезло бесследно: "товарищи" позаботились об этом.

В камеру зашел комендант, посоветовал нам снять погоны, сказав, что в городе неспокойно, идет большевицкая агитация, натравливающая солдат на офицеров. Вернул нам наганы, предупредив, чтобы мы не стреляли фонарей, так как пули могут пригодиться для лучшего употребления. На этом мы распрощались с ним.

После долгого пребывания в камере, без воздуха, выйдя на улицу, у нас даже головы закружились, но после нескольких минут свежего, чистого воздуха мы пришли в себя и решили пробраться на вокзал, Боже! Что же творится на улицах! На каждом углу ораторы, каждый городит, что вздумает, солдаты расхристанные, многие с оружием в руках, везде красные тряпки-флаги, слышны часто выкрики: "бей офицеров и буржуев !".

Вот в какой кошмарной обстановке мы очутились. По рассказам коменданта мы знали приблизительно направление, где был расположен вокзал, и, стараясь обходить толпы, мы пробирались туда. На нашем пути мы увидели довольно густой, заросший садик, решили сделать наш первый привал и решить, что делать и куда податься. Во-первых, решили, что нам нужно разойтись, так безопаснее; во-вторых, я решил пробраться к своему брату Георгию в город Казань, Володя в Симбирск, а Юзик в Москву, а затем в Польшу (впоследствии Юзик командовал польской пехотной дивизией). Мы расцеловались, обнялись и разошлись...

На вокзале хаос, поезда забиты "товарищами" не только в вагонах, но и на крышах. Совершенно случайно, преходя мимо небольшой кучки рабочих, я услышал, что на запасном пути сейчас формируется состав теплушек и скоро его должны были подать для посадки. Потихоньку я начал пробираться на запасный путь, где-то пролез под вагоном, обошел как какую-то толпу и, выйдя на запасный путь, увидел маневрировавший паровоз, а также и почти готовый состав теплушек. Слава Богу! Значит, это правда, но... куда он пойдет? Впрочем, какая мне разница сейчас, в моем положении, куда он пойдет? Лишь бы увез подальше от этого кошмарного Луцка.

Подойдя к составу, увидел пожилого рабочего-смазчика, проверявшего вагоны. Почему-то он очень приветливо спросил меня:

-    Что, сынок, домой захотелось? Ну, помогай тебе Господь, иди в четвертый вагон, там спозаранку ребята уже забрались, да и печурка там есть, горит - тепло!

Поблагодарив старика, я направился в указанную теплушку. Подойдя к полуоткрытой двери и заглянув внутрь, я увидел, что там было всего несколько солдат. Один из них заметил меня, подошел к двери, осмотрел меня с ног до головы и пробасил:

-    Давай руку, залезай, а то скоро нахлынут все, тогда не только не будет места, а дышать-то будет трудно.

Забравшись в теплушку, я молча уселся на край нар. Прием был очень холодный, все злобно осматривали меня, и один из них, более расторопный, задал мне вопрос: "Какой ты части?" Я назвал свой полк и сказал, что был полковым писарем.

- Хм, - с усмешкой посмотрев на меня, он саркастически заметил: - Значит, ты первоклассный вояка, герой, кровь свою проливавший с карандашом в руках. - Все громко захохотали.

Расположившись на нарах, я притворился, что заснул. Вступать в разговоры опасно. Одно неудачно сказанное слово может привести к смерти. Из разговоров я понял, что наш состав должен будет идти на Москву. Как было бы хорошо, если это правда. Из Москвы по Казанской железной дороге прямо к брату в Казань. После недолгих маневров на запасном пути наш состав пошел к вокзалу для приема "товарищей". Боже! Что тут началось! Давка, ругань. В нашу теплушку набилось столько, что можно было с уверенностью сказать: "как сельди в бочке". Все стояли, прижавшись друг к другу. Вдруг раздался звериный окрик:

- Эй вы, сволочи, думаете так ехать? Выбрасывай стоящую дрянь вон из вагона!

Произошел настоящий бой, и те, которые не имели места на нарах, были выброшены, и дверь сразу закрыли. Все вздохнули облегченно и стали устраиваться на своих местах. В скорости поезд тронулся, и под размеренный стук колес я заснул. Проснулся от холодного ветра и криков: "закрой двери!", сопровождавшихся руганью. Кто-то кого-то ударил, кто-то закрыл дверь, поезд продолжал медленно двигаться вперед.

Лежа на нарах и смотря в потолок теплушки, перед глазами опять начинают проходить события пережитого так, как будто все это ты видишь в кинематографе. Что же будет дальше? Мы переживаем ужасную трагедию нашей Родины-России. Отречение от престола горячо любимого нами Государя Императора. С Его отречением все рухнуло, армия превратилась в шайку бандитов, и православная Великая Россия гибла. Мысль о Государе не оставляла меня, лежала тяжелым камнем на моем сердце. Что с ним? Почему никто но выступил на его защиту? Как это все могло случиться в такой короткий срок? Каин торжествовал, а все честное ушло в подполье.

Среди этих грустных мыслей вдруг передо мной предстала картина далекого прошлого, в мою бытность еще гимназистом. Передо мной образ красивой гимназистки Мариинской гимназии г.Симбирска. Звали ее Маша. Она была приемной дочерью богатого мукомола. Я был безумно влюблен в нее (так я думал, как это и подобает юношам такого возраста!), она была моей мечтой, моей "королевой". Гуляя со мной в 1912 году, она постоянно критиковала Императорское правление и восхищалась каким-то для меня непонятным социализмом. Не понимая, о чем она говорит, я только прислушивался к звуку ее голоса и мечтал, мечтал о моей "королеве" - такой прекрасной, такой красивой!

Подходило время выпускных экзаменов, и я окончательно решил выбрать для себя военную карьеру и с благословения отца и матери пошел в пехотное училище, чтобы служить верой и правдой нашему Государю и Родине. Эти последние слова были сказаны мне моим отцом, напутствовавшим меня.

Подал прошение о принятии меня во Владимирское пехотное военное училище в Петрограде, куда меня и приняли. Впоследствии я полюбил это училище всеми фибрами молодой души.

Перед отъездом в Петроград я пошел проститься с Машей, несмотря на то, что последнее время она была очень холодна со мной. Она встретила меня в прихожей и очень недружелюбно сказала мне: "Я поражена, что вы идете в военное училище, которое способствует образованию дармоедов и царских палачей!"

Меня это так взорвало, что я выскочил из прихожей и захлопнул перед ее носом парадную дверь.

Прошло много времени, и память о Маше исчезла, не причинив никакой душевной боли. Военное училище со всеми его традициями, цуком и сугубо строгой дисциплиной, стало неотъемлемой частью меня. Мне казалось, что без него для меня не могло быть и жизни. Я совершенно не обижался, но только улыбался, когда мои друзья Павлоны называли меня "несчастный Сморгонец", и только отвечал, что мы отчетливые юнкера и служим "за Веру, Царя и Отечество", и вы можете называть нас Сморгонцами, сколько вам угодно.

Я уже был старшим портупей-юнкером 2-й роты и однажды, возвращаясь из отпуска в училище, быстро шагая по Невскому проспекту, отдавая честь направо и налево господам офицерам и становясь во фронт перед генералами, вдруг услышал окрик: "Федя! Федя! Вы ли это?"... Предо мною стояла Маша, но уже не девочка, которую я знал ранее, а взрослая и еще более прекрасная, чем я ее знал. Неожиданность встречи как бы парализовала нас, и мы оба бросились друг другу в объятия, позабыв, где мы находимся. Проходивший мимо капитан похлопал меня по плечу и с улыбкой сказал:

-    Портупей-юнкер! Пожалуйста, не на улице...

Я сказал Маше, что я тороплюсь в училище из отпуска. Она быстро написала мне свой адрес и сказала, что она здесь на курсах и что в субботу просит меня и моих друзей придти к ней на день ее рождения.

-    Ох, Федичка, старенькою становлюсь! - и со смехом добавила, что в субботу будет чудное время. Я обещал, что обязательно приду, и со смехом спросил ее:

-    Что, взвода друзей-юнкеров будет достаточно?

Она с удивлением посмотрела на меня и спросила, а сколько юнкеров во взводе? Я ответил, что только 30, и оба мы весело расхохотались .

-    Но, Федя, четырех, пяти будет достаточно...

Придя в училище, я разыскал моих друзей Володю Лебедева, старшего портупей-юнкера, дивного спортсмена, с колоссальной силой и добродушной улыбкой, не сходящей с его лица; Толю Гавальского - младшего портупей-юнкера, стройного красивого юношу, и старшего портупей-юнкера Сережу Малкевича, славившегося своим остроумием и быстротой суждений. Он был также хорошим фехтовальщиком и моим партнером по этому спорту, который я так любил. Мне не терпелось рассказать им о моей встрече с моей "первой любовью". Я также рассказал, как капитан, похлопав меня по плечу, "напомнил мне, что целоваться на улице неуместно!" Все мы весело смеялись и были рады, что Маша пригласила нас на торжество. Тут же мы решили, кто что подарит Маше. Неделя прошла незаметно в занятиях в училище. С утра начинались лекции, затем строевые занятия, и так до самого вечера, когда мы могли пойти в чайную комнату, где была и небольшая лавочка, в которой можно было достать все, что угодно, за очень дешевую плату. Господам офицерам вход в чайную был воспрещен, и только по разрешению юнкеров они могли войти в нее. Конечно, оно всегда давалось, но это делалось для соблюдения традиции училища. Дежурный юнкер был царь и бог в чайной. Он мог за малейшее нарушение порядка удалить любого из чайной, хотя это случалось очень редко.

Итак, наступила долгожданная суббота. Мы все надели выходную форму и выглядели молодцами. Дежурным офицером по училищу в этот день был гвардии капитан Скоблин (за глаза мы его называли "девочка" за его изящные манеры и доброту к нам). Осмотрев нас со всех сторон, он сказал:

-    Молодцы, прямо четыре мушкетера. С Богом! Смотрите, будьте осторожны и не делайте глупостей.

Мы отчетливо повернулись кругом и поспешили выйти. Найдя извозчика, мы дали ему адрес Маши. Настроение было веселое в предвкушении прекрасного вечера. Всю дорогу мои приятели подтрунивали надо мной в отношении Маши. Извозчик вез долго, наконец остановился перед маленькой лавочкой, около которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж, причем очень неопрятная. Мы немного смутились и спросили извозчика, правильный ли адрес. Он утвердительно кивнул головой. Ничего не поделаешь. Видно, нужно лезть на второй этаж с коробками конфет и букетами цветов. Поднявшись наверх, мы остановились у двери, через которую было слышно пение. Позвонили несколько раз, прежде чем нам открыли дверь. Дверь открыла сама виновница торжества - Маша, показавшаяся мне еще более красивой, чем раньше. Мы взяли под козырек, а она с очаровательной улыбкой, пропуская нас вперед, сказала:

-    Милости просим, раздевайтесь здесь и пойдем дальше, где я вас познакомлю с моими друзьями, и спасибо вам за подарки - они очаровательны.

Сняв портупей-юнкерские тесаки, мы последовали за Машей.

В первой комнате было так накурено, что нельзя было разобрать лиц. Люди сидели на стульях, на полу, на кушетке, комната была битком набита. Тут были студенты, курсистки. Маша попросила минуточку молчания и представила меня, как старого друга детства, а также и моих друзей. Водворилась необычайная тишина, и создалось такое впечатление, что бывшие в комнате никак не могли ожидать появления юнкеров в своей компании.

Во второй комнате был накрыт стол, и там было просторно.Стол ломился от всевозможных яств: курица, ветчина, соленые огурчики, маринованные грибы и тд., а также бесчисленное количество бутылок разных водок и вин. Маша пригласила всех занять места за столом. Мы расселись. Без приглашения хозяйки все принялись уплетать все, что попадалось под руку. Кушали неаккуратно, чавкая. Мы с друзьями переглянулись, мы поняли, что мы не пришлись ко двору, но я все же решился: встал, поднял рюмку вина и предложил выпить за Машино здоровье и пожелать ей всего лучшего в будущей ее жизни. К сожалению, только мои друзья встали, остальные продолжали сидеть и чавкать, некоторые уже были под хмельком. Маша поблагодарила нас за внимание и в благодарность спела своим дивным контральто "Не осенний мелкий дождичек". О! Как прекрасна она была в этот момент, но в какой компании!

Студенты время от времени отпускали по нашему адресу ядовитые замечания. Один из них обратился ко мне:

-    А что, это ваш мундир или вам дают все казенное?"

Не предполагая подвоха, я ему ответил:

-    Да, это все казенное.

-    А! Казенное?! Значит, ваш мундир сшит на народные деньги!

Поняв, куда он клонит, я промолчал, встал и подошел к моим друзьям. В этот момент Маша позвала меня в кухню. Войдя туда, я попал в ее объятия. В таком положении я всегда терял голову и я по чувствовал, что моя "гимназисточка" уже не та, поцелуй ее был совершенно другим... Вдруг дверь в кухню отворилась, и целая ватага студентов ввалилась в нее. Я тихонько вышел.

За столом шел горячий спор. Володя Лебедев спокойно доказывал студентам, почему их считают "внутренними врагами". Услышав этот спор, я понял, чем все это может кончиться. Вернувшись в кухню, я попросил Машу прекратить этот дурацкий спор. В это время один из присутствующих студентов, уже изрядно подвыпивший, запел: "Вставай, поднимайся, наш Русский народ". Толя Гавальский, всегда спокойный, выдержанный, никогда не теряющий самообладания, спокойно выбрав самый большой соленый огурец, с силой запустил его прямо в физиономию певца. Все как-то сразу стихло, и только возмущенный голос Сережи Малькевича нарушил тишину - он заявил, что считает большим оскорблением нас пение в нашем присутствии революционной, противо-правительственной песни. "Будьте вы все прокляты, внутреннне враги! Нам здесь не место!"

Вдруг... все вспыхнуло, как порох... полетели бутылки, закуски, все, что можно было бросать и чем можно было бить. Образовав маленькое каре, мы начали продвигаться к выходкой дверн. Ужасной силы удары Володи - что ни удар, так студент летит, как перышко, перелетая через стол, скрываясь за ним и более уже не появляясь. Военная спайка и тренировка помогли, и наша взяла верх, мы думали, что уже победили, но вдруг студент-певец обхватил меня сзади. Не растерявшись, я локтем ударил его в животу и он, отпустив моня, упал на пол. Володя-геркулес схватил одного из студентов, как щенка и сбросил его вниз по лестнице. Спешившего ему на помощь товарища постигла та же участь.

Успев надеть наши тесаки (мы были рады, что они не были на нас в начале драки, иначе не миновать бы было кровопролитию), мы в смущении смотрели друг на друга. Наш вид был не из красивых. Оторванные погоны, пуговицы, порванные мундиры, подбитые глаза, исцарапанные щеки. Увидев нас уже вооруженными, студенты притихли. Подошла Маша, ее глаза злобно сверкали ненавистью к нам, и она истерически закричала:

-    Вон из моего дома... вы... царские палачи... губители русского народа, чтоб вы были прокляты... А тебя, Федя, я еще встречу, и встречу только на баррикадах, и тогда, если ты мне попадешься, убью, как собаку!!

Мы молча вышли на улицу. Володя, обращаясь ко мне, сказал:

-    Мы благодарим тебя за чудно проведенное время!

Мы все расхохотались. Но... смех-то смехом, а как нам добраться до училища и не попасться в таком безобразном виде на глаза офицерам? Мой правый глаз распух, в пылу драки даже не помню, кто угостил меня. Мои товарищи выглядели не лучше. В это время певец очнулся от падения вниз по лестнице и с поднятыми кулаками шел к нам. Володя быстро рассчитался с ним, одним ударом бросив его на тротуар, где он и остался лежать, а мы поспешили удалиться от этого злосчастного места. Пройдя 2-3 квартала, мы нашли извозчика и молили Бога, чтобы не встретить по пути ни одного офицера.

До училища доехали благополучно, но... как же нам явиться в училище в таком безобразном виде? Если на дежурстве попрежнему стоит наш милый "девочка", то мы как-нибудь вывернемся, но если кто- нибудь другой, то нам крышка, наши портупейские нашивки будут срезаны, это в лучшем случае. Подошли к парадной двери, и она широко распахнулась перед нами. Ее открыл наш швейцар - Андрей Иванович, друг и покровитель юнкеров. В прошлом солдат с колодкой 4-х Георгиевских крестов. Увидя нас, он всплеснул руками:

- Господи, что это с вами? Быстрей проходите в мою комнатку! 

Андрей Иванович принес воды, мы умылись, почистились, укрепили погоны, но... что сделать с физиономиями? Опухоль и синяки не отмоешь. За наше отсутствие "девочка" сменился, и вступил на дежурство один из самых строгих офицеров – гв.капитан Писаревский - гроза всех юнкеров училища.