(Продолжение, см. начало)

19

Офицерский полк был отпущен в Новочеркасск на отдых, и я жил с двумя сыновьями у Татьяны Ивановны, матери Гриши, чернецовского партизана, раненого в нашем походе.

Какая это была прекрасная женщина, Татьяна Ивановна. Высокого роста, цветущая здоровьем, годами уже немолодая, но казавшаяся молодой, хотя у нее было шесть человек детой и были внуки от старшей дочери.

Муж ее был прасолом - человек слабый, склонный к спиртным напиткам. Весь дом и всю семью держала на своих плечах Татьяна Ивановна. Дочери учились в гимназии, Гриша в реальном училище. Сама она - не знаю, была ли даже грамотная.

Но по разуму, по уменью понять трудно было отыскать кого-либо, кто сравнялся бы с Татьяной Ивановной. Она ясно понимала, что честно и что бесчестно.

Это она отпустила Гришу в партизаны к Чернецову. Она сказала ему идти с нами в поход. Без ее слова сын ничего не делал. И все просто. Благословила его домашней иконой, перекрестила, обняла и отпустила в поход без волнений и без слез. Так нужно было.

Теперь он вернулся домой, рана его заживала. Было радостно глядеть на мать и на ее сына. В это время Гриша все думал, как ему поступить - готовиться ли к выпускному экзамену или оставаться на службе? По годам он не обязан был служить: ему еще не минуло 18-ти лет. Он советовался с матерью и ко мне обратился с тем же.

Я высказал мое мнение, что следует кончить гимназию. То же говорила ему и Татьяна Ивановна, и он тут же усердно принялся за книги. Гриша был весь в свою мать: то же открытое лицо, те же честные, добрые глаза.

Татьяна Иванозна все делала своими руками: и на кухне готовила, и комнаты убирала, и белье стирала. Но хозяйственные заботы не поглощали ее всю. Сколько она делала добра всем окружающим! Для наших добровольцев она готова была все отдать. Она была отзывчива на все доброе. Простая русская женщина была Татьяна Ивановна.

Отец был толстый, рыхлый. Ходил он в русской рубашке с расстегнутым воротом, и несмотря на это постоянно потел и вытирал лысину красным платком. О большевиках он вспомнить не мог без волнения. Он был посажен в арестный дом, и, главное, ему не давали поесть, кормили какой-то бурдой.

-    Тьфу! Тьфу! - плевался он. - Окаянные! Принесут помои, да еще смеются: "Тебе, говорят, толстопузому, это на пользу". Кабы не она, с голоду бы помер.

Это Татьяна Ивановна носила ему из дома пищу, подкупая красноармейцев.

-    Чтоб им пусто было. Тьфу! Тьфу! - вспоминал он большевистские харчи и, весь в поту, обтирался платком.

По утрам (мы вставали поздно, отсыпаясь за прошлое время) к нам в комнату, тихонько приотворяя дверь, пролезал десятилетний Павлуша, сын Татьяны Ивановны,

-    Вы не спите? - спрашивал он, прокрадываясь к моему младшему сыну, лежавшему на полу, и тотчас направлялся к углу, где стояла винтовка. Он подымал ее обеими руками и долго вовился с ней.

-    Ты из нее как же стреляешь? - спрашивал он. - И ты не боишься, ничего? - Он говорил ему "ты", считая его таким же мальчиком, только постарше годами.

Оставив винтовку, он залезал в большие сапоги своими маленькими разутыми ножками и ходил, шлепая ими по комнате. Каждое утро до чая он проводил с нами и выходил с нами, держась за руку моего младшего сына. "Солдат с ружьем" - и он воображал себя таким же солдатом.

Обедали мы со всей семьею. Готовила Татьяна Ивановна. Иногда приезжала старшая дочь, замужем за священником в одной из окрестных станиц, и привовила к бабушке трехлетнюю внучку.

К нам приходила молодежь, и вечера мы проводили в саду, где цвела сирень. Кто другой отнесся бы к нам с большим участием и радушием? А кто мы были для Татьяны Ивановны? Чужие ей люди, сегодня пришли, а завтра уйдем. А она заботилась о нас, как о родных.

Об этом времени, когда мы жили у Татьяны Ивановны с моими сыновьями, я вспоминаю и сейчас, как о проблеске света среди темных туч, нависших над нами. Таких светлых дней уже больше не было.

Нас позвал к себе полковник Янов. Как памятен мне этот вечер. Белый дом, выходящий парадным крыльцом на площадь, и с большой крытой террассой в густой заросший сад.

Лестница спускалась в аллею, где посыпанная песком дорожка исчезала в темноте под сводом старых деревьев. Я сидел с седым полковником на террасе. Лунный свет. Таинственные ночные тени. Душистый запах акаций.

Освещенные окна залы раскрыты. Знакомые звуки вальса. Наша молодежь - две княжны Гагарины, подростки - дочери полковника Янова, все в белых платьях; офицеры, такие нарядные в их преображенской форме, мелькают в ярко освещенном зале.

И вспомнилась мне моя усадьба в деревне. Балкон с белыми колоннами. И такая же лунная ночь, и те же звуки музыки, и мои маленькие дети. Что это, во сне пригрезилось? 

И теперь, когда я сижу в небольшой комнате на окраине города, для меня чужого, передо мной рисуется, как светлое видение, эта терраса белого дома, этот темный сад при бледном лунном сиянии, звуки рояля и веселые лица молоденьких девушек и моих двух мальчиков.

Не много было у них радости в жизни. Напрасно загубленные молодые жизни! Стоит ли даже крест над их могилой? Напрасно! А что, если бы не поднялся никто?

На наших глазах топтали, душили, мучили. И не нашелся бы ни один человек, кто поднял бы руку? Да, наконец, сберегли ли бы мы молодые жизни?

Не погибли ли бы они так, как погибли те, кто остался в Ростове? Те другие, которые скрывались, прятались; их ловили, хватали и убивали. Нет, не напрасно и не случайно. Так должно было быть.

Не случай то, что они пошли в поход, - они не могли не пойти. Не случай то, что с ними шел старик Алексеев. Не случай - героическая смерть Корнилова. Не случайно уцелели эти три тысячи, казалось бы, обреченные на гибель.

Они прошли тысячу верст. К ним подходили все новые и новые люди, но это были они, все те же дети Кубанского похода. Они, все те же 50, вновь пошли на Кубань, взяли с боя Екаторинодар, освободили Кубанскую область.

В тяжелых боях бились под Армавиром, под Ставрополем, разгромили стотысячную армию, очистили весь Северный Кавказ.

Они повернули на север, оградили своею грудью Дон, взяли Царицын, освободили Харьков, Киев, Курск, Орел, Они подошли к Москве.

Они, эти дети, гибли от сыпного тифа, гибли, брошенные в оставленных городах, гибли, захваченные большевиками.

И они выдержали. Выдержали провал Новороссийска и вновь победили в Крыму, показали, что их нельзя сломить.

Говорят, что мы, начав с такой высоты, упали и своими руками загубили в грабежах и погромах белое движение.

Ссылаются на Шульгина: "Начатое почти святыми, загублено почти бандитами". Это его слова. Жестокие слова. В них есть своя правда. Да, были грабежи, были погромы. Но сказать, что армия превратилась в бандитов и грабежами загубила все наше дело - это неправда.

То, что говорит Шульгин, относится к одесскому крушению. Такие же явления наблюдались и при отходе армии от Харькова, от Ростова и при катастрофе в Новороссийске, когда, казалось, всему наступил конец.

Было от чего придти в отчаяние. Люди кончали самоубийством. То, что сказано Шульгиным, доказывает, что и он впадал в упадочные настроения.

Но когда этим криком отчаяния, вырвавшимся из наболевшей груди, пользуются, чтобы очернить все белое движение, то это становится неправдой - злонамеренной клеветой.

Белое движение не загублено в грабежах и насилиях. После Новороссийска мы имели Крым, после Крыма - Галлиполи, после Галлиполи - всю страду в Болгарии и Сербии.

Да разве вы не видите: Кубанский поход продолжается. Зажженный светоч не погас. "Мы идем в степи, вернемся, если будет милость Божия".

Говорят о еврейских погромах. Но погромы были и при большевиках, и при украинцах, и при немцах, и вовсе не белая армия несла с собою погромы.

Были, конечно, случаи погромов и при вступлении добровольцев в еврейские местечки. Этого мы не отрицаем. Но никогда погромы не происходили с ведома и разрешения командного состава, а напротив - всегда пресекались властью.

При всех этих толках о гонениях на евреев мне приходит на память следующий случай.

Мы возвратились на Дон. Я зашел как-то к одному знакомому в Ростове. Я рассказывал про наш поход. Тут же за столом сидел старик, молча и внимательно слушал. Мы вышли с этим стариком на улицу. Он сказал мне:

- И мой сын был с вами в походе. Он не вернулся. Сколько я ни уговаривал его не идти. - И, показывая на всю эту шумную толпу на улице, старик продолжал: - Ведь ты им не нужен. Зачем ты будешь жертвовать собою для них? Они тебя ненавидят... А он все-таки пошел, и вот убит... - Старик говорил, и тяжело было слушать его.

Этот мальчик был еврей. Жертва его является самой возвышенной жертвой. Своей чуткой душой этот юноша-еврей угадал белую мечту. Он понял. И жертва его была живым свидетельством, что в белом движении было нечто, захватывающее человеческое сердце.

Жертва его не напрасна. Он, этот юноша-еврей, убитый в Кубанском походе, сделал больше для своего народа, чем все лиги борьбы с антисемитизмом. Погромщики! А в рядах погромщиков умирает еврей.

Когда мы вернулись на Дон, газеты, те самые ростовские газеты, которые обличали нашу молодежь в контр-революции и натравливали на нее уличную толпу, теперь трубили о "походе титанов", называли Кубанский поход "Ледяным походом".

Ничего титанического в нашем походе не было, а во льду мы были всего один день - при ночном штурме станицы Ново-Дмитриевской.

И не идет совсем это вычурное название к тому, что было. А было, в сущности, то же самое, что и в боях на Дону. Вот эти пятьдесят офицеров, проходящих в городской толпе по ростовской улице.

Какие же это титаны? Капитан Зейме, Валуев, Ратьков-Рожнов, полковник Моллер.

Какой титан больной старик Алексеев? И что титанического в этом мальчике-кадете или партизане Грише Петренко? Нет, какие же они были титаны!

А я скажу вам - "Они больше титанов". Теперь, когда подумаешь, против какого чудовища они поднялись, то то, что они совершили, кажется невероятным, легендой, вымыслом о том, чего не было 

Н.Н.Львов.