(Продолжение, см. №№ 12,13,15,16,19 и 22)

В СТАНИЦЕ УСПЕНСКОЙ.

В Дядьковской вся пехота была посажена на подводы. Мы быстро стали продвигаться вперед, делая переходы по 60 и 70 верст днем и ночью. Путь наш лежал на станицу Журавскую, где еще в начале марта у нас был бои с большевиками.

Затем переход через железнодорожную линию у станции Выселки, ночевка в станице Бейсугской и далее снова переезд через железную дорогу, остановка в Хоперских хуторах, трехдневный отдых в Ильинской и оттуда тем же быстрым движением до самой крайней кубанской станицы Успенской, на границе Ставропольской губернии.

Куда мы пойдем - в ставропольские ли степи, или опять на север, на Дон, или свернем на Терек - никто не знал.

Мы помещались в небольшой хатке. Со мной были оба мои сына. Старший присоединился к нам. Его ноги были все в ранах. Младший стал поправляться.

С нами поселился поручик Негребецкий, легко раненый в ногу. Веселый малый был поручик. Все он делал весело и шутя. Весело воевал, весело балагурил на стоянках с молодыми казачками, пугал маленьких татарчат в аулах, смеялся, пел веселые песни на походе, все ему было нипочем.

Утром я вышел из низенькой двери нашей хаты. Солнце так и обожгло. Глазам больно. Я проспал позднее обычного.

Во дворе, у колодца, оголенный до пояса, полоскался в воде поручик Негребецкий. Лицо, шея медно-красные резкой полосой отделялись от кожи голого тела спины и плеч, руки - точно в темных перчатках. Молодая красивая казачка поливала его из ведра.

Он, видимо, наслаждался ощущением холодной воды и, протирая лицо руками, балагурил с хозяйкой.

Два мои сына, стоя у колодца, ожидали своей очереди. У них были также веселые, здоровые лица. И весело было глядеть на них.

- Не плачь, дитя, не плачь напрасно... - вдруг ни с того, ни с сего запел поручик, становясь в театральную позу. - Твоя слеза... доброе утро! - прокричал он, увидев меня. - Какое наслаждение! Не хотите ли всполоснуться? Нет ничего на свете выше холодной воды, а все остальное сущие пустяки. Не так ли, друг Горацио? - понес он вздор, по обыкновению.

Подошел, прихрамывая и опираясь на палку, капитан Рахманов.

-    Господа, хорошие вести, - сказал он весело. - Только что виделся с Барцевичем. Прорвался к Дону. Казаки подымаются. Просят нас к себе на помощь. Говорят, завтра идем в поход.

Все оживились. Капитан подробно рассказал, что ему говорил полковник Барцевич, посланный на разведку и вернувшийся из Мечетинскои станицы.

-    Ура! - закричал поручик Негребецкий и даже подскочил, забыв про свою рану на ноге, но тотчас нагнулся от боли.

-    Чорт ее дери, проклятая... А все-таки, господа, уходить отсюда не хочется, - уже весело обратился он к молодой казачке, присевшей с ведром у колодца.

Я пошел разузнать о том, что передал нам капитан Рахманов. Неподалеку в переулке остановился генерал Алексеев. Я зашел к нему. На крыльце я' встретил, помнится, ротмистра Шапрона. Он подтвердил мне все, что мы слышали от капитана Рахманова.

Да, донские казаки подняли восстание. Большевики выгнаны из задонских станиц. Новочеркасск, по слухам, взят казаками. Более двух месяцев мы ничего не знали. Мы были отрезаны от всего мира. Какая радость получить первую и такую добрую весть.

В передней комнате я никого не застал. Генерал Алексеев еще не выходил из своей спальни. Я сел у стола. Дверь была открыта, и я видел, как в той комнате старый генерал стоял перед иконами, долго и усердно молился.

Я видел как он крестил себя большим крестным знамением, подолгу держа сложенные пальцы у лба, потом он опустился на колени, положил земной поклон и на коленях, подняв голову к иконам, продолжал молиться.

Я молча ждал. Старый генерал поднялся, перекрестился и вышел ко мне из своей спальни. Выражение лица, как всегда, спокойное. Год нависшими бровями, сквозь очки, глубокий вдумчивый взгляд его старческих глаз. Мы поздоровались.

-    Бог не без милости, - сказал Алексеев. - Одумались казаки, заговорила в них совесть. Да, как это говорится - Бог не попустит, - прибавил он. Он присел на стул.

-    А впереди много, много еще трудов, - сказал он, задумавшись.

-    Идем на Дон. Чуточку полегчало, a там видно будет.

Стали приходить к генералу Алексееву полковник Кутепов, еще кто-то из офицеров. Я ушел от Алексеева со слокойствием на душе, как будто он передавал другим то, что сам чувствовал.

И теперь, когда я перечитываю письмо Алексеева, написанное четким мелким почерком: "Голова забита, и не могу молиться, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда, получал облегчение моему сознанию, моей душе", - передо мной встает образ старого генерала, стоящего на коленях перед иконой в маленькой комнате глухой кубанской станицы.

В СТЕПИ.

Степь ярко зеленела. Это уже не серая, унылая мертвая степь. На дороге вместо грязи густые облака пыли во всю длину нашего поезда. Кругом, насколько можно было окинуть взглядом, колышущееся волнами, точно безбрежный разлив, степное пространство. И ничего, кроме синего неба и степной травы. Необозримая гладь.

Жаворонки взвиваются и трепещут в воздухе. Придорожные пташки совсем рядом с повозкой порхают. Испуганный заяц сорвется и понесется по лугу, и видно далеко, как он мелькает между кустами бурьяна.

В небе кружатся ястреба. В вышине плавно парит орел. Иногда видишь его на бугорке неподвижным, случалось и совсем близко. Сидит и медленно поводит головой и вдруг сорвется во весь саженный размах своих крыльев и уже далеко, уже в вышине плавно огибает круги.

Мы едем, а кругом все степь, как безбрежное морс. Обоз катится бесконечною цепью повозок. Густые облака пыли до самого горизонта обозначают его путь. Обоз раскинулся на десять верст. Из Ростова мы вышли в составе 500 повозок, теперь их больше 1500.

Не так ли в давние времена передвигались степные кочевники: печенеги, половцы, татары, и по той же задонской степи. Мы ехали в местах, где течет река Каял, воспетая в "Слове о полку Игореве ". И была тогда та же необозримая степь, тысячу лет тому назад.

Издали виден курган. Мы спускаемся в лощину, вброд переезжаем речку, подымаемся, и уже близко перед нами встает темный, величиною с гору, курган. Великан одинокий среди степной пустыни.

Обоз катится, огибая курган. В тени у подножья расположились всадники в бурках, кони стоят в поводу. Па вершину взошел кто-то, и его едва видно снизу.

Мрачен и величественен степной великан. Веками веет с высоты его вершины. Это не сторожевой курган. В его недрах таится глубокая, седая старина. Он погружен в свою думу. И что значим мы, случайные путники, промелькнувшие мимо по дороге, как вихрем поднятая пыль, для него, простоявшего тысячу лет на этом месте.

Облака пыли несутся по ветру и стелятся над степью до самого края. Мы уже далеко отъехали. Скрылся из виду курган.

Мы едем целый день. Привал на каком-нибудь хуторе, а дальше снова в путь. Солнце спускается к закату. Показывается бледный лик месяца с другой стороны.

Над нами вечернее небо, окрашенное мягкими красками зари, а кругом засыпающая в дремоте степь, окутанная мглою. Месяц ярко светит в таинственности ночи, а поезд нашего обоза все катится и катится вперед.

18

Буксирный пароход тянул за собой на канате большую баржу. Баржа переполнена. На палубе разместились люди в шинелях, в военных фуражках, в казачьих папахах, кто в накинутой бурке, кто в одной рубахе; сидели, скучившись, стояли, толкались, пробираясь в толпе; раненые лежали на носилках.

Мы возвращались по разливу Дона в Новочеркасск. Туман, с утра затянувший окрестность, поднялся сизой дымкой над рекою и белыми клубами облаков в небе.

И по мере того, как поднималась завеса тумана, все более и более раскрывалась голубая, как небо, поверхность беспредельного водного разлива. Берег чуть виднеется вдали узкой полоской. Одно светлое голубое озеро.

Мы плыли по тем местам, где в феврале месяце мы пробирались на санях по снежной пустыне в Ольгинскую станицу. Как было тяжко тогда, как светло и радостно в этот солнечный майский день на водном просторе.

Туман исчез. По всей водной глади сверкало солнце, а вдали на самом краю береговой полосы заблестел таким же солнцем золотой купол новочеркасского собора.

Как сейчас, вижу перед собою сияющий в лучах купол храма. Манящий, лучезарный свет. Каким волшебством казалось то, что видел своими глазами.

Вместо снежной пустыни во мгле тумана голубое озеро и блеск, сверкающий блеск солнечных лучей и в небе, и на всем водном разливе. Вот она, наша родина, возвращенная к жизни и свету.

Мы подходили к Старо-Черкасской станице. Все залито водой - и улицы, и переулки. Лодки подплывают к домам; на сваях каменные постройки; между ними бурлят потоки. Баржи рядом с домами. Зеленые вершины потопленных деревьев. Всюду движение, всюду жизнь.

Пароход свернул влево и потянул за собой нашу баржу. Мы плыли по протоку. Берег, чуть выступающий из воды. Лес камышовых зарослей. Вершины деревьев, как зеленые острова среди быстро текущих вод. А с другой стороны - все та же голубая водная ширь.

Мы подходили к Аксаю. Зеленые холмы, то опускаясь, то подымаясь, тянутся грядой вдоль берега. Белые хаты, ярко-красные крыши. Сады в белом цвету на яркой зелени.

Аксай, где зимой генерал Корнилов перешел Дон, направляясь в кубанский поход. Вот пристани , станционные постройки. А дальше виднеется Кизетеринка. В ноябрьскую ночь, в метель, там были бои. Да точно, те ли это места?

Вдали показались белые дымки, один, другой, вспыхнул третий. Длинной движущейся лентой катился по спуску поезд. И было весело глядеть на белые дымки, стлавшиеся по небу.

В походе всякий раз, как доказывался дымок, с тревогой увидишь его, Это был сигнал, тотчас следовали разрывы снарядов. Теперь, среди этих мирных берегов, мчащийся поезд веселил глаз, точно детская игрушка. Мы подходили к берегу. Поезд скатился и остановился у станции.

Но что это такое? Какие-то солдаты в касках, в сизых мундирах офицеры, не наши, не русские. Один из них, стоя на площадке вагона, наводит на нас бинокль. Из окон выглядывают бескозырки с красным околышем.

К берегу ведут лошадей за узды. И лошади не наши - крупные, с подстриженными хвостами и гривами. И так же необычны ведущие их солдаты в бескозырках. На барже все смолкло. Перед нами немецкий эшелон. Чей-то один голос произнес ругательства. Все молчали.

В Новочеркасске я тотчас стал разыскивать мою семью. Я зашел на квартиру, где я их оставил. Жена и моя дочь уехали. Значит, они спасены. Но где они, я не знал. Дочь моя вернулась из Москвы через месяц. С женой я не виделся около двух лет.

Из знакомых в Новочеркасске оставалось немного. Уехали Трубецкие, Лермонтовы, Струве, Федоров. Осталась семья Гагариных, Лошкаровы, Новосильцевы.

Тяжелые рассказы пришлось слышать в Новочеркасске. Мученически погиб Митрофан Богаевский. Голубов со своим отрядом захватил его в одной из станиц и привез в Новочеркасск. Казаки любили Богаевского. Голубов не решился его убить. Больше того, Богаевскому разрешили выступить перед собранием.

Три часа его вдохновенное слово звучало среди переполненной залы. Он, который так горячо любил Дон, любил свои донские станицы, своих казаков, все свое родное, в эти три часа излил все, что было у него на душе, перед смущенными, растроганными, взволнованными слушателями.

Люди плакали, клялись не выдавать его. Это была его предсмертная, лебединая песнь. Пришел карательный отряд из Ростова. Богаевский был выдан, увевен в Ростов и расстрелян на бойнях.

Волошинов вместе с другими был поставлен под расстрел. Случайно он не был убит; израненный, ночью подполз он к ближайшей хате и просил дать воды.

Женщина, к которой он обратился, пошла к большевикам и выдала его. Он был заколот пришедшими красногвардейцами у ворот того дома, к которому дополз, истекая кровью.

В лазаретах сестры спасали раненых, скрывали их, заготовляли подложные паспорта, выносили на своих руках и прятали,в частных домах. Не всех удалось спасти. По ночам молодые девушки ходили разыскивать тела убитых среди мусорных ям, выносили их, чтобы предать погребению.

Обыски, аресты, грубые выходки красноармейцев, врывавшихся и днем и ночью в частные дома, и убийства. Убит граф Орлов-Денисов, убит генерал Усачев, убит Орлов.

Когда-то я знал его маленьким мальчиком в коротких штанах, с голыми коленами. Розовый, пухлый, он был веселым мальчиком, любил игры, шалости. Я встречал его за границей. Мы ездили с ним на лодке по Женевскому озеру.

Незадолго до ухода в кубанский поход я видел его в гостинице в Новочеркасске за столом, в генеральском мундире.

Тот ли это Иван Орлов? Тусклый взгляд, унылый вид. Он был казак, полк его разошелся по домам. Сам он едва избежал самосуда. И вот убит. Его истязали, на плечах выжгли погоны раскаленным железом.

"Слышать не могу грохота автомобилей, - говорила мне одна знакомая. - Как загудит, так и кажется, что вот остановятся у дома и ворвутся к нам".

Другой признавался, что его пробирает дрожь при одном виде грузовика: так и кажется, нарочно свернет, чтобы раздавить, кто ни попадись, под смех и гиканье пьяного солдатья.

Заходил к Марии Николаевне. Она спасала своего больного, припадочного мужа и двух маленьких детей. Скольких усилий, какой нравственной муки стоил ей ее никому неизвестный подвиг. Скованная своей семьей, она не могла пойти с нами в поход. Но сердце ее горело патриотизмом. Это была сестра кубанского похода.

Нашел я в Новочеркасске и многих спасенных наших раненых: Новикова, Потоцкого, Карлинского с раздробленной рукой. Он ни о чем и слышать не хотел, сейчас же в полк, хотя правая рука и висела на перевязи.

Вся эта молодежь рвалась в бой. А ведь их оставили ранеными в лазаретах и они испытали этот ужас.

Видел я в Новочеркасске и офицеров-дроздовцев, пришедших за полторы тысячи верст, с румынского фронта. И в них тот же несломленный, крепкий дух.

Все, кого мы ни встречали в Новочеркасске, несмотря на все, что пришлось пережить, нисколько не были подавлены, напротив - полны сил и уверенности. Не было и тени упадочных настроений.

В Новочеркасске я не видел этих пришибленных судьбою людей, каких мне так часто приходилось встречать впоследствии.

Да, это были хорошие дни. Мы уже не были одиноки. Подымалось войско донское. Собрался круг спасения Дона. Была, весна пробуждения казачества.

Я заезжал в Ростов. Виделся с Милюковым. Он жил в глухом переулке Нахичевани, скрываясь при большевиках под именем Зайцева.

Я застал его за письменным столом, обложенного книгами, папками и исписанными листами бумаги. Он выспрашивал меня сухо, педантично, с самопишущим пером в руке, делая свои пометки в тетради.

Все, что я говорил, было для него историческим материалом, который он кропотливо собирал, я уверен, так же точно и в те дни, когда большевики производили свои зверства в Ростове. К впечатлениям он не был восприимчив.

В то время он уже составлял новый план политической комбинации с ориентацией на немцев, о чем вскоре и напечатал в одной из ростовских газет.

Заходил я к одному присяжному поверенному, игравшему в городе большую роль при Временном Правительстве. В квартире его, когда-то с большим вкусом обставленной изящными вещами, был полный хаос. Все валялось в беспорядке. Хозяин был в отчаянии.

В пессимистическом настроении он ни о чем не думал, был исключительно поглощен приведением в порядок своей квартиры, отыскиванием фарфоровых чашек, акварелей и гравюр.

Кто-то мне сказал, что один из его помощников, став коммунистом, разворовал вещи из квартиры своего патрона.

Адвокат этот принимал некоторое участие в добывании средств для генерала Алексеева; сейчас он слушал меня рассеянно. Мысль его витала где-то в другом месте.

-    Подумайте, какое варварство, - вдруг неожиданно прервал он меня. - Это вандалы, вандалы, - повторял он, думая, очевидно, о своих картинах и разбитом фарфоре. Я простился и ушел.

Заходил я по дороге к одному знакомому директору балка. Этот уже прямо и откровенно выражал свое восхищение перед немцами: как они вошли, какой порядок, какая дисциплина, какая выдержка - точно из железа вылиты люди; во всем видна другая раса.

—    Нет, и не говорите: только немцы могут для нас что-либо сделать, и никто другой... никто, - утверждал он.

Я прошел по Садовой улице. Такая же толкотня на панелях; по летнему разодетые дамы; музыка гремит из открытых окон кинематографов; входят и выходят покупатели из магазинов; трещит, проезжая, трамвай; гудят автомобили.

Я зашел в кафе. Полно посетителей. За столиками разряженные и оголенные женщины. Звуки оркестра среди говора, смеха, стука посуды, шума. Все так же.

Ново только одно - германские офицеры у окна, в их мундирах с палашами, в фуражках с маленькими козырьками. Они сидят чинно за отдельным столиком в том самом кафе, мимо зеркальных окон которого в январе месяце проходила 3-ья рота офицерского полка. На площади я видел проходящий германский полк.

Впереди, на коне с коротко подстриженной гривой и подстриженным хвостом, полковник в эполетах и в черной каске с золотым прусским орлом.

Солдаты в стройных рядах один, как другой; офицеры, подтянутые в их мундирах, в сапогах, точно лакированных, с обнаженными саблями, блестевшими на солнце. Что это - войска на параде или походе? Грянула полковая музыка.

Уличные мальчишки бежали, теснилась на панелях толпа, та же уличная толпа, которая на той же Садовой улице в декабре встретила с ликованием въезд атамана Каледина, криками приветствовала большевиков, а теперь теснилась и бежала за полком германских солдат.

Подлая и низкая людская толпа. Я помню рев толпы вечером на улицах Москвы в тот день, когда шел погром германских магазинов. Толпа! Что может быть отвратительнее толпы?

Лохматое тело зверя с подобием человеческой головы. Толпа сделала русскую революцию. Вооруженная толпа, науськанная на своих офицеров. Толпа везде одна и та же.

Толпа, рукоплескавшая в римском цирке бою гладиаторов. Толпа, стекавшаяся глядеть на растерзание людей дикими зверями.

Толпа в древней Византии, коленопреклоненная при пышном шествии императора-победителя, окруженного воинами с мечами, и та же толпа, бросающаяся выкалывать глаза низверженному, пытать его детей, грабить и сжигать дома его приближенных.

Я помню несметную толпу на коленях, с хоругвями, со знаменами на площади перед балконом Зимнего дворца, и помню толпу на Садовой улице в Ростове в июле месяце 18-го года.

"Смерть Николая Романова!" - кричали разносчики уличных листков, пробегая по тротуару.

Прохожий остановится, возьмет листок или пройдет мимо, и все спешат в свои конторы, в торговые склады, за покупками в магазины, в кафе, в кинематографы.

"Смерть Николая Романова!" - раздается крик среди толпы, равнодушной ко всему на свете, кроме своих развлечений, своих покупок, торговых оборотов, наживы и спекуляции.

До сих пор в ушах моих звенит этот крик. Я никогда его не забуду и не забуду уличной толпы на Садовой в Ростове.

Как я люблю Новочеркасск. Он дорог мне, как дороги наши старо-дворянские города, эти тихие уголки, откуда вся эта шумная, трескучая жизнь отошла в крупные торговые центры.

Они полны для меня самых теплых воспоминаний. Веет покоем и деревенской тишиной в их улицах и маленьких переулках.

Церковный звон не заглушён шумом, треском колес и говором толпы и в вечерний час своим плавным звуком будит в душе тихие чувства молитвы.

На обширной площади величественно возвышается кафедральный собор с золотым куполом. Атаманский дворец, окруженный тенистым садом. Белая комната здания присутственных мест. Военное училище. Институт благородных девиц. Донской кадетский корпус.

Вот главные здания. Нет разукрашенных фасадов банковских домов, "Палас-Отелей", ни зеркальных стекол роскошных ресторанов, нет торговых складов, не слышно гудков автомобилей, ни треска трамваев, ни гама уличной толпы. Среди садов стоят особняки, окруженные дворовыми постройками.

Александровский сад по воскресным дням оживляется весело гурьбой подростков в ученической форме, а в будние дни сидит на скамеечке, всегда на том же месте, старый заслуженный генерал.

И всякий, кто ни пройдет, все с ним здороваются, и генерал приветливо покачивает головой, кое с кем заговаривает. Все старые знакомые, каждый день проходящие по той же дорожке бульвара.

Скажут, что все это отжившее, прошлое. Но где же то новое, что идет на смену старому? Ростов с его банками, с думой из социалистов, с газетными листками, с рабочими демонстрациями и с уличной толпой? Нет, в этом чаду человек задыхается.

Новочеркасск переживал героические дни. Старая казачья доблесть пробудилась в донцах - старина, но не та необузданная стихия дикой степи, а старина служилая, верная своему долгу, надежная опора русского царства.

На площадях, на перекрестках улиц не видно сборищ злобной толпы, по тротуарам не шатаются шинели с оборванными погонами, не слышно, среди собравшейся кучки выкриков революции, не слышно бесшабашной стрельбы из ружей по ночам.

Проходят полки в их старой казачьей форме, гремят колесами по мостовой тяжелые орудия и зарядные ящики, на площадях идет обучение новобранцев, и каждый день видно, как они упражняются в ружейных приемах, ложатся в цепях, перебегают и строятся в ряды. Новочеркасск стал военным лагерем.