(См. начало воспоминаний)

Юнкер Ивась (1877 год)

- Гей, Ивась, ты где был вчерась? - С этим громким вопросом через открытые настежь ворота, гремя шашкой и уздечкой в руках, на конюшню явился юнкер Павел Кудлатов.

- У Кудлатого в гостях! - в тон ответил Ваня, дежурный юнкер по конюшне второй полусотни.

- Врешь! - отпарировал Кудлатов. - Меня вчера дома не было.

- Знаю, что не было, а я без тебя был. Посидел около твоей табуретки, поскучал, вздохнул и сюда пришел, тебя, милый друг, ожидаючи. Я ведь в курсе событий и твоих продвижений: вчера, ведь, по слухам, ты вне очереди на кухне что-то стряпал, а сегодня вне очереди меня сменишь, а куда тебя судьба забросит завтра, так про то сотник знает.

Друзья, перекидываясь шутками, обошли конюшню. Юнкер Кудлатов Павел принимал у юнкера Кобышанова Ивана дежурство,

С момента определения в училище эти два молодых казака подружились и с тех пор, уже скоро год, делили вместе свои радости и печали, а порой и редкие рубли, получаемые так же редко из своих родных куреней.

До моих дней сознательной жизни дошло, что насколько черноглазый юнкер Кудлатов был шумный, балагур, громадного роста, необыкновенной силы, часто нарушающий общий уставной порядок и всегда с видом невинного ягненка оправдывающийся с подкупающей расстроенной физиономией, с трудом осваивающий теорию военных наук, - настолько голубоглазый юнкер Кобышанов был всегда ровный, нешумливый, среднего роста, пример дисциплинированности и высоких баллов по всем дисциплинам военного училища.

И, как парадокс, черноглазый в глубине своей души мятежной сожалел, что он не такой, как его голубоглазый друг, и, наоборот, Ваня Кобышанов порой ловил себя на мысли, что ему хотелось бы быть кое в чем похожим на своего друга Павлушу. Возможно, что это и было одной из причин обоюдного уважения и искренной дружбы.

Жизнь в училище была суровая, день юнкера был уплотнен до предела, но Ваня точно, размеренно преодолевал все трудности, выкраивая даже время, чтобы лишний раз побыть на конюшне со своим "Гаруном", который тихо ржал, увидя приблИжающегося Ваню: сахар от утреннего чая был ежедневным лакомством.

Ваня серьезно и упорно готовился к званию офицера Всевеликого Войска Донского. Его отец, сотник, был уже более шести месяцев в экспедиции отдельного отряда Кавказской армии на турецкой территории, так же был и старший брат, в прошлом году окончивший это же училище.

Но пути Господни неисповедимы. Случилось нечто, изменившее в дальнейшую судьбу юнкера Ивася, как звали его все в его сотне.

В парадную дверь небольшого дома постучался приехавший в пролетке с дочерью Таней штабс-капитан Верховодов, офицер одного из Кавказских полков, с печальной миссией от командира отдельного отряда Кавказской армии. Таня осталась ждать его в пролетке, тревожно глядя на отца, стоявшего, опираясь на палку, у открывающейся двери. Встретила его Елена Дмитриевна Кобышанова, уже пожилая женщина с серьезным лицом, сразу помрачневшим, когда она увидела сурово-печальное лицо гостя.

Пригласив его в маленькую гостиную и предчувствуя что-то недоброе, так как не было обычного, ожидаемого: "привет от мужа, сына..." и другого, что полагалось бы сказать при обыкновенной оказии, она прямо опросила, строго глядя в глаза как-будто растерявшегося офицера:

- Говорите, что случилось... Ранен?.. Убит?.. Кто?...

Верховодов, держа фуражку в левой руке, правой, повернувшись к образам, перед которыми светилась лампадка, перекрестился и глухим голосом произнес:

- Убиты оба...

…………………………..

Таня Верховодова много лет спустя, когда уже и ее отец умер, прочла в его походной тетради, как после его слов Елена Дмитриевна, с широко открытыми глазами, вся побледневшая, пошатнулась, опустилась на рядом стоящий стул с прИжатыми к груди руками и только тихо произнесла: "... что вы... Гришенька... Костик мой..."

Григорий был муж. Константин - сын.

……………………………

Примерно через пару часов, уходя из этого дома уже с дочерью Таней, когда все уже было рассказано и сказано, штабс-капитан, сам потрясенный всем пережитым, запомнил твердо сказанную у порога Еленой Дмитриевной фразу:

- Ну, а Ивася теперь я никому не отдам...

- о –

Во блаженном успении...

Ивась только что вернулся с небольшого пробега полусотни, со стрельбой из винтовок, рубкой лозы и, делясь впечатлениями и результатами пробега с друзьями, быстро чистил свои винтовку, шашку, спеша пробраться на конюшню к своему "Гаруну".

Ивась очень привязался к своему коню, верховую езду любил с малых лет. Потом увлекся джигитовкой, в своей полусотне был лучший "рубака" лозы, глины, был одним из лучших наездников в преодолении разных препятствий, но это первенство держал Павел Кудлатов на своем огромном "Булате". Сегодня он "перепрыгнул"всех и во всем, за что сотник его даже поблагодарил, а за какие-то вчерашние "художества" всыпал ему наряд вне очереди. Все это было предметом многих шуток.

Ивась был очень удивлен, когда один из офицеров училища вскоре после обеда в особо вежливом тоне попросил его явиться с ним к начальнику училища, который хочет его видеть.

Здесь пробел. Сам Ивась плохо запомнил, как он, приведя себя порядок, явился в кабинет начальника училища. Как его встретил старик генерал, окруженный несколькими офицерами, один из которых был пехотный штабс-капитан, опирающийся на палочку, и как ему после не продолжительной путаной беседы сообщили о геройской смерти отца и брата в бою с турецкими аскерами; о награждении их посмертно Георгиевскими крестами.

Он только помнил, что в эту ночь он не раздевался и не спал, также помнил, что никто его не тревожил и ни о чем не спрашивали. Несколько часов ночью он провел на конюшне у своего коня, был на плацу, в училищной маленькой церкви, в которой почему-то всю ночь был священник, который дал ему выпить воды, смешанной с церковным вином.

На другой день в этой маленькой церкви была отслужена первая панихида. И когда старенький священник возгласил: "...во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, приснопамятным воинам Григорию, Константину... и сотвори им вечную память"... - и когда хор и все, находившиеся в этом маленьком храме, запели, Ивась закрыл лицо руками и впервые за пережитые сутки горько заплакал.

Сочувствие и участие в его горе приняли все, от Начальника училища с его старенькой женой-генеральшей до казаков, обслуживающих училище.

-------------------

Дни так же текли рекой неудержимой, сменялись один другим. Ивась знал, что мать уже оповещена о случившемся, ждал ее приезда, об этом было от нее короткое письмо. На квартире Начальника училища, куда его пригласил генерал, его познакомили с прибывшим штабс-капитаном Верховодовым и с его дочерью Таней. Здесь Ивась много прослушал о боевых подвигах его отца и брата. Верховодовы жили в Новочеркасске.

Елена Дмитриевна приехала к генералу прямо из дворца Войскового Атамана, с копией прошения на Высочайшее имя, уже посланного е Санкт-Петербург, с просьбой освободить ее последнего, младшего и единственного сына Ивана Кобышанова от обязанности продолжать учиться в училище на звание офицера. Мотивы - ввиду смерти на поле бра за Веру, Царя и Отечество ее отца сотника Нефедова (следовало указание места и даты), ее мужа сотника Григория Кобышанова и ее старшего сына хорунжего Константина Кобышанова.

Ее желание определить сына Ивана в духовную семинарию и видеть его молитвенником о деде, отце и брате и о всех, живот свой положивших за други своя, поддержал и правящий архиепископ Дона.

Вскоре пришел ответ. Просьбу дочери, матери и жены героев уважить, но при условии согласия ее сына, юнкера Ивана Кобышанова.

Ваня очень любил мать, безоговорочно признавал ее авторитет, возражать ей не стал. Мать тогда была для него единственным близким и родным человеком. Переживая сам, он понимал ее переживания. С грустью расстался с училищем, с друзьями, с своим "Гаруном" и привычным укладом.

Через несколько лет, по окончании духовной семинарии, Ивась женился на Тане Верховодовой, дочери штабс-капитана, который привез в его дом весть о смерти отца и брата.

Вскоре молодой священник отец Иоанн был определен в один из Донских полков полковым священником на лагерный период, в районе одной станицы недалеко от Новочеркасска.

Без меры наказан.

Прошел год. Отец Иоанн опять в лагере с полком, посещает и недалеко стоящие Донские батареи. Все полюбили тихого, скромного молодого священника, всегда для всех имевшего доброе слово, слова утешения, бодрости духа, добрый совет. Он сам создал для себя условия занятости на каждый день и на весь день. Так, например, в штабе полка он выписал все имена офицеров и казаков; таким образом каждое утро в маленькой походной церкви, устроенной в большой, двойного укрытия палатке, служились после утрени молебны с именинниками, которых бывало по два, по три и больше: Митрофаны, Александры, Алексеи, Ефимы, а то и Петры, и Павлы и др.

Перед обедом стало уже традицией поздравлять именинников с подношением им рюмки зелена вина. Именинники выпивали, а другие облизывались и терпеливо ждали своей очереди. Так, смеясь, гуторили казаки; потом начинался обед. Темой разговоров, конечно, были именинники и полковой батюшка.

Как часто бывает, беда опять не заставила себя долго ждать. В погожий летний солнечный день в степи сотня занималась легкой джигитовкой и рубкой лозы. Отец Иоанн сидел у опушки редкой рощицы, за которой шла дорога в станицу и дальше в город.

За дорогой были видны другие сотни, занимавшиеся тем же, слышны были команды, казачий гик, топот несущихся лошадей, порой доносилось раскатистое "ура" восторга.

Отец Иоанн выехал встретить благочинного, который должен был приехать для осмотра походной лагерной церкви. Задумался, глядя на ковыль, что слева волнами шелковился, на степь далекую, уходящую без края за горизонт, на блестками сверкающие далекие волны родного Тихого Дона, на голубое небо с стремительно носящимися в нем ласточками, на все это, с детства и юношества такое знакомое и близкое,

Вдали стояло несколько палаток, за ними был натянут широкий тент на столбах с растяжками. Сегодня сотни целый день в степи, подальше от лагеря, тут же будет и обед, о чем красноречиво говорил запах жареного лука, овощей и еще чего-то с перцем, аппетитно-вкусного, доносившийся со стороны походных кухонь, у которых в белых рубахах что-то стряпали несколько кашеваров.

Соблюдая очередность, по команде своих офицеров неслись полным карьером казаки с блестящими на вытянутой руке клинками, с гиком; от взмахов наотмашь вправо, влево падали лозины. Ухо отца Иоанна даже порой улавливало свист сверкнувшего от плеча долу в солнечных лучах клинка и щелк, еле уловимый, перерубленной лозы, от чего почему-то тяжело вздыхал. Потом скакали офицеры.

Каково было удивление батюшки, когда в одном из скачущих офицеров он узнал своего однокашника по училищу Кудлатова Павла.

Через несколько минут бывшие друзья обнимались, и Кудлатов, такой же шумный, каким был и раньше, буквально затормошил своего друга Ивася, называя его его прежним именем, чем привел последнего в некоторое смущение.

После нескольких расспросов друг о друге Кудлатов, пользуясь сигналом отбоя, с разрешения старшего офицера сбегал в палатку к принес бутылку коньяку вспрыснуть встречу, одновременно рассказывая офицерам, каким лихим наездником в училище был юнкер Кобышанов, которого все звали Ивасем, и как он ловко рубил на полном скаку двенадцать лозин на косой срез "без осечки".

Некоторые офицеры выразили сомнение, что все двенадцать лозин можно срубить, и даже косо: все же две, три будут "перебиты". Кудлатов стал утверждать, что именно все двенадцать были срезаны на косой срез, размахивая головой и бутылкой, из которой наливал в рюмки, не расплескивая ни одной капли.

От коньяка отец Иоанн стал отказываться, но не тут то было, отделаться было невозможно, Кудлатов, держа в одной руке большую рюмку янтарного, душистого напитка, другой снял фуражку, бросил ее на траву и начал так.

- Мой друг Ивась, ты знаешь, что я есть Павел и после-завтра в день двадцать девятого июня я именинник; буду в неочередном дежурстве по полку, по покорнейшей просьбе нашего добрейшего и милейшего командира полка. Так поздравь же ты меня сегодня, ради нашей счастливой встречи. На сию чашу, пей до дна, а потом на коня и покажи, как тот Пересвет, хоть ты и батя, что за Русь Святую, за Тихий Дон, Белого Царя и Веру Православную можешь постоять, когда то надо будет. Пей, Ивась, за нашу славу и будь здоров...

Сразу заговорили все, стали приглашать своего священника выпить лишь только одну рюмку и показать, что и наш батюшка казак, умеет сидеть на коне и владеть шайкой.

Просьбы были настолько настойчивы, что молодой священник вдруг после все-таки выпитой рюмки коньяку почувствовал себя опять Ивасем, каким был в училище - молодым, полным сил юнкером. В сопровождении всех офицеров пошел к подведенному ему лучшему скакуну подъесаула Ветрова, его же шашку привычным движением надел через плечо.

Офицеры и собравшиеся казаки любовались своим батюшкой, строго с непокрытой головой гарцовавшим на коне.

По данному сигналу, попустив повода, рысью послал коня к дальнему флажку, обойдя который резко послал коня вперед. Конь, почувствовав свободный повод, с места широким махом пошел в карьер на торчавшие вдали шесть крупных лозин.

От этой картины застыли все, затаив дыхание. Конь мчался, выгнув шею, чуть с наклоном влево. Со сверкающим клинком в поднятой правой руке, с блестящим крестом на груди, с развевающимися полами рясы шел в "атаку" бывший казачий юнкер, забыв на минуту о своем сане, с гиком отсек треть верхушки первой лозы, воткнувшейся тут же в землю. С таким же казачьим гиком и так же точно отсек и остальные пять верхушек. Повернул коня и уже шагом, оглаживая его шею, шел палаткам, около которых гремели аплодисменты и крики ура, но...

Они не видели того, что увидел отец Иоанн, от чего сразу упало сердце и радость пережитых минут сменилась тревогой.

У опушки рощи на дороге стоял парный экипаж. На мягких его сидениях сидел грузный, с большой круглой головой благочинный епархии, митрофорный протоиерей Константин. Ивась с некоторого времени чувствовал, что благочинный без всякой к тому видимой причины не взлюбил его, и уже было несколько примеров мелких придирок, незаслуженных замечаний. Слез с коня, снял шашку и отдал ее подошедшему подъесаулу. Одновременно из подкатившего экипажа стала вылезать толстая фигура благочинного, которому помогали офицеры. Отмахиваясь от их помощи, переваливаясь и тяжело дыша, вплотную подошел благочинный к Ивасю - отцу Иоанну, - который стоял, опустивши голову...

- Я тебе указал, - начал благочинный с побагровевшим лицом, - быть здесь для встречи меня или для водевилей, которые ты здесь, недостойный иерей, смеха ради устроил? Задравши рясу, со святым крестом, что болтался на шее, ты шашкой смертоносной отверг заповедь Господню "Не убий"!.. Ты стал показывать, как надо ловко убивать...

- Ваше преподобие... - начал было Ивась.

- Молчи, ослушник! Зачем ты сан священника приял? Чтобы быть посмешищем?

В группе офицеров раздался ропот возмущения, послышались голоса:

- Батюшка, да ведь это совсем не так, мы вам объясним...

Благочинный резко дал отповедь:

- Молчите, господа офицеры! Не вы, а я за него отвечаю перед Богом и перед правящим архиепископом...

- Ваше преподобие, простите меня недостойного, сегодня вот случайно встретил товарища по училищу, послезавтра он именинник, вспомнили мы минувшие Годы, господа офицеры попросили...

- Ах, вот как! Да ты, батя, к тому же и пьян, - благочинный еще больше побагровел, - да от тебя спиртным несет! Пил сегодня водку? Отвечай, ослушник, Его Преосвященство Владыка будет знать об этом сегодня же...

- Да, отец Константин, выпил коньяку, всего од...

Благочинный его остановил:

- Замолчи, будешь наказан по делам своим! Больше ни слова...

Вдруг случилось, чего никто не мог ожидать. Отец Иоанн вдруг поднял голову, выпрямился и, глядя в толстое лицо благочинного, резко ему сказал:

- Молчи да молчи! Надоел ты мне со своим всегдашним "молчи", своим гонением на меня… Не взлюбил меня, так не езжай, где я, а не то, неровен час, и я осерчаю...

Повернулся и увидел на траве стоявшую бутылку с коньяком, схватил ее и стал прямо из горлышка пить. Все остолбенели, благочинный буквально бежал к экипажу. А Ивась выплюнул вылитый в рот коньяк, быстро пошел к группе деревьев у рощи, упал на траву и горько заплакал ...

Недалеко от экипажа благочинного несколько офицеров держали хорунжего Кудлатого, без фуражки, пытавшегося вырваться со сжатыми кулаками...

Вот и все...

……………..

А через месяц пришел указ. Священнику отцу Иоанну Кобышанову, прикомандированному к -скоку полку, отбыть на послушание в Св.Покровскую церковь города Ростова-на-Дону, дьяконом. Сан священника снимается за недостойное поведение, за проявленную строптивость по отношению к благочинному, митрофорному протоиерею отцу Константину. (Следовали дата и место).

Посланное от офицерского собрания полка письмо правящему престарелому архиепископу не помогло. Не помогла и поездка к атаману хорунжего Кудлатова, с просьбой помочь отцу Иоанну в этом, случившемся по его вине, недоразумении. Атаман не счел возможным вмешиваться в дела духовкой юрисдикции, но обещал в частной беседе попросить Архиепископа сменить гнев на милость. Но Владыка был болен и не принимал мал.

А вскоре благочинный умер от апоплексического удара. Умер и заболевший правящий архиепископ. Все забыли этот эпизод. Забыли и диакона Св.Покровской церкви отца Иоанна.

Потекли годы. Родились первые две девочки, а потом семью обрадовал сын Петя. Отец Иоанн только и знал церковь, дом и детей, в которых души не чаял. О своей обиде не вспоминал. В душе простил всех молясь в своих молитвах за тех, кто его обидел.

Духовенство, прихожане полюбили тихого, скромного, услужливого отца диакона, но никто никогда не поинтересовался, почему же некогда окончивший духовную семинарию Ивась все еще диакон, и сам отец диакон никому некогда ничего не говорил и ничего ни у кого не просил, всегда молясь о павших на поле брани за Веру, Царя и Отечество своих дедушке, отце и брате, как завещала ему мать.

…………………

Годы шли. Уже и внуки стали радовать дедушку отца Иоанна. Кажется, в году 1910-м или позже в Ростов приехал отец Иоанн Кронштадтский. Служил в Кафедральном соборе. В один из дней приходской совет был извещен настоятелем храма, что в день святых Петра и Павла, 2 июня, в Св.Покровскую церковь прибудет отец Иоанн Кронштадтский, предстоял праздник вдвойне, как говорили все, готовящиеся к встрече всероссийского Батюшки.

Случилось чудо. После окончания Божественной Литургии, после целования Святого Креста, когда почти все молящиеся уже вышли из храма, в котором остались только духовенство и несколько членов Приходского совета во главе со старостой, отец Иоанн Кронштадтский, обращаясь к настоятелю церкви, спросил: "А где же отец диакон этой церкви, я его не видал?". Пошли в алтарь и увидели, что отец диакон левого притвора стоит на коленях перед образом Свв. Петра и Павла горячо молится.

Отец Иоанн подошел к нему, поднял его за плечи и, глядя в его полные слез глаза, отчетливо и вразумительно сказал:

- Ты, отче, наказан был без меры, покорность твоя и смирение достойны есть. Завтра будешь рукоположен во священники и будешь настоятелем Свято-Софиевской церкви, что недалеко от дома твоего. Указ синодальный лежит на почте и завтра вы его получите, - уже обращаясь к стоявшим около епископам. Иди и приготовься к завтрашнему дню, - сказал всероссийский Батюшка, глядя ласково на стоящего перед ним отца диакона.

Примерно было так. Память сохранила из далекого детства и юношества рассказы о прошлом, о родословной, о тех, кого уже нет. Но чем больше проходит лет, тем острее становится память, воскрешая картины и повести прошлого.

-о-

За Святую Русь, за Веру Православную.

1917 год. Ноябрь месяц, Зима. Снег, морозы, по утрам туманы, покрывающие кровавые ужасы, что творили сатанисты и руководимые ими "люди", потерявшие все человеческое. Вне закона, без какой-либо защиты оказались все.

Отец Иоанн еще больше отрастил свою бороду, перестал аккуратно ее подстригать, превратился в сгорбленного, очень плохо одетого старенького не то священника, не то странствующего монаха. Стал чаще навещать Нахичеванское кладбище, которое было близко к Софиевской церкви. На кладбище в часовне, вместе с кладбищенским сторожем (он же и смотритель) совершал краткие богослужения, а потом они вместе обходили кладбище, поправляли кресты, упавшие изгороди, отгребали снег с дорожек...

Часто на этом коротком пути встречались ватаги вооруженных красногвардейцев, матросов, которые, видя еле идущего, опирающегося на суковатую палку, с обтрепанной котомкой старенького священника в повязанной веревкой бедной рясе и часто заледеневшей бородой, со снегом на плечах и в такой же бедной шапке, расступались; были непристойные реплики некоторых пьяных, но не трогали.

Не знали эти осатаневшие, что этот батюшка и смотритель кладбища, отставной унтер-офицер Архипыч, оборудовали несколько старых склепов, наглухо закрытых огромными плитами, под которыми еще с прошлого века мирно покоились бренные останки покойников, а теперь скрывались несчастные мальчики и юноши - кадеты, юнкера, молодые офицеры, не успевшие во время скрыться от самосудов озверелых толп, ставших "пролетариями всех стран"!

Отец Иоанн обнаруживал таких "белогвардейцев" через прихожан. Некоторые приезжали в Ростов, но оставаться в городе было опасно, деваться было некуда, пользоваться гостеприимством людей, их принимавших, было опасно ввиду частых повальных обысков и начавшихся доносов. Многие приличные прихожане Софиевской церкви знали, что отец Иоанн кое-кому уже помог "где-то" найти временное пристанище, к нему и вели.

Таких склепов было несколько, В сторожке у Архипыча жили два захудалых оборванца-"гробокопателя" за харчи и пятаки от "покойников", а были они кадеты Полтавского корпуса Николай и Ваня, братья - Ванюшка и Колюшка, как звал их Архипыч. Оба были больны, и лежали в городской больнице, и только на другой день восстания доктор и сестры всполошились и бросились в Николаевскую клинику, где и наладили переправу обоих кадет в наскоро сколоченных гробах прямо на кладбище, где Архипыч их быстро "воскресил", но все же "захоронил" в одном аз склепов, а через несколько дней, по совету отца Иоанна, прописал в своей кладбищенской книге, как живых вспомогательных гробокопателей.

Отец Иоанн два раза в неделю, с котомкой за плечами, приходил на кладбище, иногда с внуком, который был всегда с клеткой – любил ловить разных зябликов, синичек, дубокосиков и других пичужек, пока дедушка был занят на кладбище, а дедушка в это время в сторожке у Архипыча выгружал из своей котомки сухари, несколько плиток шоколада, копченое сало и другие продукты, что в течение недели доставал у прихожан для "бедных и страждущих".

Иногда приходил в Николаевскую больницу, куда привозили раненых красногвардейцев из-под Новочеркасска, а потом из-под Аксая, Кизитериновки, Батайска. Много позже доктора и сестры, там работавшие, рассказывали о необычайном явлении: всегда полупьяные, ругатели, утерявшие почти все человеческое даже на больничных койках - после много терпеливого ухода за ними медицинского персонала и старенького батюшки, который всегда помогал всем, не гнушаясь никакой работой по уходу за больными и ранеными, которых всегда утешал, - вдруг вновь очеловечивались и часто уже со слезами на глазах просили молиться за них о прощении грехов, вольных и невольных, сваливая все на беса, который их попутал.

В раннее утро взятия Ростова добровольцами из Новочеркасска отец Иоанн был в больнице, откуда всех раненых большевики навалом на подводах вывезли, под дикие их крики и стоны. Остались тяжело раненые и умирающие. Первые вошедшие офицеры никого не тронули и только просили всех красногвардейцев соединить в одну палату, а остальные палаты приготовить для раненых и больных добровольцев.

Отец Иоанн занялся и этим с двумя докторами и пришедшими на помощь гимназистами и курсистками медицинских курсов города Ростова. Почти весь медицинский персонал большевики увели с собой.

Ушел в этот день и его сын Петя, сразу принятый в юнкерский батальон. На ратный подвиг благословил его отец - отец Иоанн - и, смахивая набежавшую слезу, вспомнил себя в такой же длиннополой шинели с такими же погонами на плечах.

Опустели склепы, но оба, Батюшка и Архипыч, долго хранили ото всех тайну, какие склепы и где, имея в виду, что они еще пригодятся. В этом они не ошиблись, склепы скоро опять пригодились.

Койки Николаевской больницы стали быстро заполняться ранеными, больными, обмороженными добровольцами. Отец Иоанн все свое свободное от церковной службы и небольших домашних обязанностей время проводил в больнице, все так же привычно помогая медицинскому персоналу, облегчая страдания несчастных мучеников за Русь Святую, напутствуя умирающих и их же хоронивший все на том же Нахичеванском кладбище. Тщательно записывал их имена, фамилии, возраст, положение, адреса, чтобы при случае сообщить родным, близким, что и делал по вечерам: писал письма, пересылал, если то было возможно, документы, сохранившиеся личные вещи; все это делал всегда с охотой, по просьбе старшего врача, так как из-за занятости этим заниматься было просто некому. Тут же в больнице работала и его дочь Галя с подругами по медицинским курсам.

Выздоравливающих красногвардейцев отец Иоанн просил военного коменданта города и старшего врача отпускать с миром по домам, как покаявшихся в своем заблуждении и обещавших больше не участвовать в братоубийственной войне. Просьбы отца Иоанна, которого все знали и уважали, почти всегда были уважены.

………………………..

Бежали тяжелые, сумрачные, зимние вьюжные дни и ночи. Отстоять огромный беспечный город от наседающих со всех сторон орд и полков навсегда утративших дисциплину дезертиров стало невозможным.

22-го февраля 1918 года самая маленькая во всей военной истории армия вынуждена была с холодным, ледяным ветром выйти из темного города в глухую ночь падающего снега в степную неизвестность.

О армией ушел и сын, и много родных и близких людей. В этот вечер отец Иоанн почувствовал себя плохо от всего перенесенного и был дома. 23-го февраля не вошедшие, а ворвавшиеся красные банды "посетили" Николаевскую больницу.

Комиссары в исторических кожаных тужурках с не менее историческими наганами и маузерами за поясами и на поясах устроили "всенародное зрелище". Николаевская больница была окружена "зрителями" со всех базаров и выпущенными из тюрем "социально близкими" уголовниками и другим отребьем обоего пола, лускавшими семечки и громко выражавшими свой "восторг" гоготаньем, свистом и улюлюканьем, наблюдая, как с больничкой башни кожаные куртки сбрасывали в одном нижнем белье прямо с коек тяжело раненых юношей юнкеров и офицеров, разбивающихся вдребезги о твердый зимний асфальт и забрызгивающих кровью все цветочные клумбы и грядки у стен, покрытые снегом.

Весной там расцветут пунцовые тюльпаны и маки.

По окончании этого "зрелища" толпа, вдруг переставшая лускать семечки и почему-то притихшая, молча стала расходиться. На башне стояли, подбоченившись, кожаные тужурки с видом исполнивших свой "долг" перед теми, кто давно это запланировал и лелеял мечту уничтожить все святое на Святой Руси и лучших... христиан, особенно православного вероисповедания, предать мучительной смерти.

Занавес великой русской трагедии медленно открывался.

Всё это видел и слышал находившийся в толпе кладбищенский сторож, отставной унтер-офицер Архипыч, и с каждой новой жертвой, закрывши глаза, шептал побелевшими губами: "... прими, Господи, душу воина Твоего, упокой его в Своих селениях…Господи, что же это делается?.. Боже, останови их... вечная память... ох, Господи..."

Глубокой ночью, на двух больничных повозках, полупьяные красногвардейцы привезли на кладбище одиннадцать трупов в окровавленном белье и больничных халатах, молча сбросили свой страшный груз у кирпичной стены северо-восточного угла кладбища, примыкавшего к Балабановской роще.

В это же время в склепе семьи Налбандовых притаились, отец Иоанн и Архипыч, извещенные из врачей больницы, что трупы добровольцев будут вывезены ночью и будут свалены на кладбище без всякого уведомления. Тут же в склепе полудремали Ваня и Николай и еще два молодых человека.

У северной стенки уже была готова выкопанная еще днем братская могила.

Утром двадцать четвертого февраля шел хлопьями крупный снег и заносил свежий еще небольшой холмик на братской могиле, пока без креста, в которой покоились, тесно сомкнувши ряды, одиннадцать юношей, имена которых остались лишь Господу Богу ведомы. А в сторожке Архипыч, надев на нос очки в железной оправе, заносил в книгу учета покойников в графе "вновь прибывших":

"Одиннадцать тел неизвестных погребены в могиле в такой-то, на участке № тоже такой-то". И, немного подумав, поставил напротив вопросительный знак.

В это же утро в Софиевской церкви отец Иоанн отслужил первую панихиду по новопреставленным рабам Божиим, безымянным воинам Христолюбивого воинства Российского, павшим за Русь Святую, в церкви было всего несколько человек.

………………………..

Отец Иоанн любил играть на своей маленькой скрипке. Играл он откровенно говоря, плохо, не было школы, практики под чьим-нибудь руководством, но играл с душой, а потому его игру кое-кто любил послушать. Особенно хорошо ему удавались "Молитва Девы", "Христос вокресе из мертвых", "Царю Небесный"; очень хорошо исполнял два похоронных марша и особенно хорошо - несколько военных мелодий из пес которые разучил впервые, будучи еще в юнкерском училище. С тех попомнил, не забывал и в свободную минутку дома бережно доставал свою скрипку и где-нибудь в тиши предавался воспоминаниям ушедшей молодости, осторожно выводя смычком памятные мелодии.

Как-то в середине апреля восемнадцатого года, в один из вечеров, тихо играл на своей скрипке, сидя на стареньком диване в маленькой, уютной гостиной, освещенной только светом мерцающей лампады образов. Татьяна Павловна возилась на кухне, дочери Гали не было дома - она была у замужней сестры. Кое-где на улицах раздавались одиночные ночные выстрелы, ставшие обычным явлением при большевицкой власти. Окна были закрыты ставнями.

Вдруг в парадную дверь раздался довольно грубый стук, на который отец Иоанн, положив скрипку на диван, вышел в коридор. На его вопрос: "Кто там?" - раздался голос:

- Власти, проверка домовых книг, открывай!

За дверью слышались голоса, повторно требующие открыть двери не задерживать власти при исполнении служебных обязанностей. Делать было нечего, отец Иоанн снял цепочку, повернул ключ, дверь распахнулась. С морозным воздухом, со снегом на папахах и с сильным спиртным запахом, грубо распахнув еще больше входную дверь, стали входить разношерстно и неряшливо одетые вооруженные люди.

Первый сразу больно схватил за плечо, грубо толкнул, приказав:

- Иди вперед, святой отец, показывай свою домовую книгу...

Сделав несколько шагов, батюшка остановился, так как домовая книга всегда лежала на полке вешалки верхней одежды, но какой-то молодой красногвардеец схватил его за рясу и, нагло смеясь, потянул за дверь в гостиную. Зацепившись носком тУфли за край ковра, отец Иоанн упал около ножки кресла и сразу почувствовал тупые боли от ударов по голове, спине, рукам чем-то твердым и тяжелым, отчего потерял сознание.

Очнулся от холодной воды, что вылили ему на лицо какие-то с {?} злые морды. Лежал на спине, все на том же ковре около ножек кресла. На диване и креслах сидели, развалясь, "власти" в расстегнутых шинелях и бушлатах, что-то ели, курили, ругались.

Наклонившись к стонавшему священнику, хрипло кричали:

- Говори, поповская морда, где деньги, где спрятал золото? Отдавай скорей, а то мы тебе сейчас панихиду справим.

Отец Иоанн от боли разбитого лица и всего тела только и мог простонать:

- На кухне в столе деньги, больше нет. Крест золотой на груди у меня, это все, спаси вас Господи.

На кухне, перед перепуганной на смерть Татьяной Павловной, забрали деньги из кухонного стола и с ругательствами вернулись в гостиную, найдя всего несколько десятков рублей. Какой-то главарь накинул электрический белый крученый шнур и стал его с руганью затягивать на шее уже затихшего отца Иоанна.

Сидящий на кресле солдат смеясь сказал:

"Да ты попусти ему малость, он же языком ворочать не могёт, удушишь его, леший..."

Мучитель, видно видавший уже виды, отпустил шнур. Из порванной кожи шеи текла кровь на светлый ковер, потекли тонкие струйки изо рта и носа.

- Слабый попик, а я его еще хотел спросить, где его сынок Петька. Он у кадетов был, видали его.

В это время отец Иоанн застонал, шевельнул правой рукой. Мучитель быстро опустился на колено, схватил за обрывки рясы на груди и тряс, что есть силы, зло крича:

- Говори, батюшка, добром, игде твой Петр, сын, не то...

Еле слышно, окровавленными губами измученный отец прошептал:

- Не знаю...

Закорузлые узловатые, грязные пальцы сомкнулись в кулак и занеслись для страшного удара...

Но в это время за окном загремели выстрелы, все, сколько их было, хватая винтовки, наганы, кольты, маузеры рванулись к дверям, затрещали выстрелы во дворе, на улице...

Через несколько минут наступила тишина.

Что тогда случилось, никто никогда не узнал. Валялись лишь стреляные гильзы и на тротуаре было несколько больших кровавых пятен.

……………………

Через много месяцев сравнительно поправился отец Иоанн. Уже при Белых. Помогла радость, возвращение из ледяного похода сына Пети и многих других родных и близких. Все так же продолжал служить в своей маленькой Софиевской церкви, но заметно очень тихим голосом.

Последнее время лечил его старенький доктор, друг семьи с далеких прежних лет, который много помог отцу Иоанну преодолевать все время ухудшающиеся недомогания.

Сменялись опять времена года, везде и все становилось хуже. Белые полки редели в неравной борьбе, был оставлен Ростов. Отец Иоанн еле успевал бывать в ставшей ему вторым домом после церкви больнице, еле успевал служить панихиды и хоронить жизни свои отдавших за други своя.,. Через несколько дней после окончательного занятия города красными слег, чтобы больше уже не встать.

От последствий жестоких побоев и издевательств над ним той ночи, переживая ужасы и страдания горячо любимой Родины, он уже поправиться не мог и 13-го марта 1920 года тихо отдал свою измученную душу Господу Богу.

Отец Иоанн умер в тот день, когда пароход "Владимир" вышел из Новороссийского порта и шел в Крым, унося единственного любимого сына Петю. Умирая, он видел своего Пепу, как звал его всегда в детстве, в длиннополой шинели с погонами юнкера, каким и он когда-то был.

Отец Иоанн тяжело пережил короткое расставание и прощание с сыном в дни отхода Белой Армии, он знал, он чувствовал всем своим отцовским любящим сердцем, что это последнее прощание, и перенести этого уже не мог.

В пасмурный, туманный день, все в той же Софиевской церкви, отпевал отца Иоанна старенький заштатный священник, сослужил ему Архипыч, кладбищенский сторож, срывающимся голосом, и все время крестясь, незаметно смахивал предательские слезы, туманившие и без того уже плохо видящие глаза. Хора не было. В церкви были только близкие.

У гроба стоял высокий, весь седой старик. Он был слепой. Около стояла, поддерживая его, старушка. То был Кудлатов, ослепший в результате отравления газами на Германском фронте незадолго до начала всероссийской катастрофы. Он успел приехать из Аксая к похоронам, не застав уже в живых своего друга Ивася, однокашника, с которым никогда не терял связи, всегда напоминая о себе, где бы ни был.

На маленьких санках с одной лошадкой, по последнему, уже тающему снегу отвезли гроб с телом отца Иоанна на кладбище, где и похоронили в северо-восточном углу, прилегающем к Балабановской роще.

На простеньком деревянном кресте Архипыч дрожащей рукой зара…{?} вывел:

Ничего другого тогда написать было нельзя, избегая диких надругательств. Невдалеке стоял другой такой же похожий крест, и такой же краской было написано:

Белеют кресты над вечным покоем. Легкий, еще холодный ветерок чуть колышет ветки с набухающими почками новой жизни, навстречу идущей весне, которая вступает в свои права, но уже без радостей, и полна горя и слез над еще заснеженной бывшей Россией.