Тихая, прямая улица с двумя рядами разросшихся акаций шла прямой стрелой от Нахичеванского базара и уперлась в ограду обширного двора Софиевской церкви. Вдоль ограды вкруговую липы и тоже акации, в перемежку с кустами сирени, а между ними скамеечки, такие одинаковые, какие можно всегда видеть на всех улицах, почти у каждых ворот.

Запах цветущих деревьев и сирени был слышен далеко вокруг ограды и вместе со свежим ветерком вливался в открытые окна и двери храма и смешивался с голубой пеленой ладана, что струйками поднимался ввысь от кадила в руках священника.

У левого притвора стоит группа людей, держащих в руках зажженные свечи, и, внимая словам молитв священника, крестятся, у некоторых шевелятся губы, взирая на большое распятие, стоящее несколько слева. Острые лучи солнца чуть позже пали на всю группу, и когда батюшка окроплял стоящих святой водой, преломлялись на мгновение радугой, отчего становилось еще радостнее людям, искренно считавшим это хорошим предзнаменованием. Небольшой хор пел так проникновенно и душевно, что порой мой гимназический рот расплывался в блаженную улыбку, а порой, стараясь это делать незаметно, я кулаком вытирал начинающие ручьем бежать слезы. Искоса поглядывая по сторонам, я замечал, что то же было и у взрослых.

Это был благодарственный молебен по случаю съехавшихся на короткий срок всех, кто так или иначе благополучно вернулись после первого и второго походов за Русь Святую...

Петя не улыбался, и слез на его лице заметно не было; да это и понятно, он ведь уже несколько месяцев офицер, произведен в корнеты сразу после первого похода. У него левая рука еще на перевязи, осколками гранаты у него оторваны три средних пальца, Как он будет теперь играть на пианино мелодии своего любимого Шопена - не знаю. Ему недавно исполнилось восемнадцать лет. Такой же и Борис, мой тезка, только он тогда, кажется, был уже капитаном-корниловцем, ему пошел двадцать пятый год, а мне тринадцатый. Рядом стоит его сестра Аня, сестра милосердия Корниловского ударного полка. Она недавно вышла из госпиталя после ранения в грудь пулей, а спасла ее ласточка-брошка, что была под кожаной тужуркой на гимнастерке. Ане тогда было не больше девятнадцати лет.

Леся, двоюродный брат мамы, крестится, поднимая правую руку левой, при чем морщится от боли, отчего всегда приветливое его лицо с неизменной улыбкой принимает плачущий вид, становится жалко его.

В 1915 году, в морском бою с турецкой эскадрой на Черном море, он, находясь в штурманской рубке, был ранен осколками разорвавшегося снаряда в шею и правое плечо, ключица и еще какие-то косточки были перебиты. В первом Кубанском походе он был ранен пулями в эти же самые, как он говорил, турецкие места.

Несколько впереди стояли мои мама, отец, бабушка, Володя-хорунжий, тоже недавно произведенный, мамина сестра Галя - она Володина невеста, а пока сестра милосердия Николаевской клиники.

Были еще несколько офицеров и сестер, друзья наших по походам; их родные и дома были далеко от наших мест.

После прочтения Евангелия была ектения... и проникновенным голосом, внятно и тихо седой батюшка прочел: ..."Благодарите со страхом и трепетом, яко раби непотребнии, Твоему благоутробию, Спасе и Владыко наш, Господи, о Твоих благодеяниях, Иже излиял еси изобильно на рабех Твоих..."

Справа, опираясь на палочку седой полковник, часто с трудом опускающийся на колени и очень тихо, чуть слышно подпевающий хору "... благодарни суще недостойнии раби Твои Господи..." - с трудом с колен и поднимался. Его нога была ранена в Японскую войну, а в первом Кубанском походе, который он проделал на коне и рядом с конем, нога, как он выражался, "стала ныть и выть", а после похода, слезая с седла, он стал уверять, что "разучился по суше ходить" и с палочкой уже не расставался. Тогда ему было уже больше шестидесяти лет. - Мой дедуган Николай Николаевич Турчанинов.

Молебен кончился. Когда я, почти последний, приложился ко Кресту, отец Иоанн тихо мне сказал: "Иди в Алтарь, подожди там". Так бывало почти всегда, когда я бывал в церкви. А бывал я часто. В Алтаре я стоял у узкого окна, на подоконнике стояло блюдо с оставшимися просфорами, которые после службы обыкновенно раздавали немногочисленным, но всегда на паперти находящимся нищим.

На отдельной тарелочке лежали несколько просфор с вынутыми частицами, пропитанные сладким красным церковным вином, тут же сбоку лежали наши семейные поминальные кнИжечки. Одну я развернул: на последней страничке "о здравии" стояли имена всех, кто сегодня молился, вознося благодарение Господу Богу за благополучное возвращение с полей брани.

Войдя в Алтарь и кратко помолившись у Святого Престола, отец Иоанн подошел ко мне. Я первый, как всегда, поцеловал его худые щеки с небольшой бородкой, всегда пахнувшей ладаном и еще чем-то приятным, поцеловал и руку его, которой он меня перекрестил.

Снимая облачение, он сказал мне завернуть просфорки с тарелочки и вынести нищим - сегодня всем по одной на двоих, "ты сам там и считай, кому с кем поделиться". Этим я и занялся.

Это был мой другой дедушка, моей мамы отец - Отец Иоанн, священник Свято-Софиевской церкви, которая была недалеко от нашего дома.

Сегодня о нем мои воспоминания.

Своего дедугана-полковника, со стороны отца, я любил шумно и бурно. Так, например, бывая у него, входя в его кабинет или, как он называл, "собственную канцелярию", я во всю мощь своих легких кричал: "Здравия желаю, де-душ-ка!" На что тоже следовал не менее громкий ответ: "Здорррово внук...". Он подбрасывал меня своими сильными руками, щекоча душистыми бакенбардами - такими, какие были у Императора Александра Второго - а затем следовали бравурные марши на его граммофоне.

Я любил слушать, как мой военный дедуган играл на маленьком, стареньком пианино и пел своим бархатным баритоном солдатские песни, песни чисто русские. Изредка выходили мы с охотничьими ружьями в степь и, за отсутствием какой-нибудь дичи, начинали стрелять, что называется, "в белый свет", окутывая себя пороховым дымом. Дедуган потом смеялся и говорил: "Разогнали мы с тобой всех жуков, кузнецов, ящериц и пауков, а птицы - так те попрятались и, глядя на нас, но..ками {?} только качали и думали: вот дурни - один старый, а другой малый Я тоже смеялся. Весело было у него бывать, всегда что-нибудь придумает.

На большом дворе воинского присутствия были казармы и конюшни казачьей полусотни. Когда он, с нагайкой в руке, проходил по конюшням и зычным голосом обрушивался за непорядки на дежурных казаков, то все кони начинали ржать и стучать подковами по настилам, а вахмистр и урядники начинали так оглушительно кричать на казаков в казармах, что несколько еврейских лавочек, недалеко находившихся, быстро закрывали окна и запирали двери. Через час порядки были наведены, и Господин полковник на выгоне за казармой играл с казаками в лапту.

А лавочки, где казаки все брали в долг, открывали свои окна и гостеприимные двери.

Дедушку же, маминого отца, священника Софиевской церкви, я любил тихо и ласково за его трогательную любовь к нам, за его тихий, спокойный голос, за его удивительную доброту ко всем и особенно к нам, детям, своим и чужим. Он всегда как-то умел нас чем-нибудь заинтересовать, занять, чему-то незатейливому научить, что-то занимательное рассказать.

Он научил меня, а потом брата молиться, и не просто, а со смыслом - каждый вечер перед сном поблагодарить Бога за все, что Он нам послал, прося простить, что вольно или невольно сделал плохого, ибо то есть грех, и, наконец, просить Бога не оставить нас и на завтрашний день, а молитва "Отче наш" должна сопровождать нас всех всегда и всюду.

Очень убедительны были его поучения не обИжать птиц, животных и, конечно, людей. Уроки по Закону Божьему он помогал мне учить, давая всегда правдоподобное всему объяснение, причем не для ответа на хорошую отметку, а для применения в повседневной жизни, как полагается христианину.

Он был, как нам тогда казалось, чрезмерно добр, в любое время дня и ночи, в любую погоду он спешил туда, где он был нужен и где его ждали. В годы гражданской войны, уже будучи старым человеком, большую часть своего времени проводил в Николаевской больнице у постелей раненых, помогая докторам, сестрам, раненым и часто умирающим.

Он помогал нуждающимся и за стенами своего храма и за стенами Николаевской больницы, но об этом дальше.

Два моих дедушки. Два разных человека по своей деятельности, жизни, характерам. Но одинаковые в своей Человечности с большой буквы, в вере православной, преданности России, за нее и жизни свои отдавшие.

Если о дедугане (Турчанинове) я написал несколько рассказов-воспоминаний, то о дедушке (Кобышанове) я ограничился несколькими фразами в рассказе "Терновый венец". И вот сейчас, когда я уже сам дедушка, вспоминая его, я вдруг понял, как много пережито было моим милым, тихим дедушкой. И жизнь, и дела его, что помню, я обязан запечатлеть для будущих поколений, как один из незаметных эпизодов далекого нашего прошлого.

(См. продолжение)