(ПРОДОЛЖЕНИЕ, СМ. №№ 12 И 13)

4.

Ростов продолжал жить шумной жизнью богатого торгового центра. Конторы, банки, склады, магазины - нажива и спекуляция (спекуляцией занимались все). В клубах, в игорных домах - азартная игра на многие сотни тысяч. Сорились бешеные деньги. В роскошных залах гостиниц и ресторанов кутящие компании, разряженные женщины. Увеселения, как всегда. Кинематографы, театры, концерты, ночные притоны.

А борьба с большевиками? Это дело военных, генералов, кого-то другого, а для них постороннее дело. Взять выгодный подряд на армию, всучить залежавшийся товар, обменять с барышем - вот чем была поглощена ростовская буржуазия. Нелепо, когда говорили, что Ростов был оплотом буржуазии в ее борьбе с пролетариатом.

На одном примере можно видеть отношение денежной буржуазии к армии. Я говорил о том, как нуждался в средствах генерал Алексеев, как он принужден был писать письма к ростовским благотворителям,

В этих трудных обстоятельствах кружек частных лиц решился обратиться к ростовским банкам. Я помню, как мы собрались в большом кабинете с кожаными креслами в многоэтажном здании на Садовой улице.

М.М.Федоров призывал к патриотическим пожертвованиям. И директора банков согласились выдать под векселя 350 тысяч. Вот сумма пожертвований на армию всех коммерческих банков в Ростове.

350 тысяч! А когда пришли большевики, те же управляющие банками выдали им 18 миллионов.

Мало того, по возвращении нашем из похода, когда наступил срок, банки не постеснялись принять меры для взыскания по просроченным векселям. Среди подписавших векселя был убитый большевиками гр.Орлов-Денисов. Нет, буржуазия не была с армией.

В одной картине запечатлелась героическая борьба на Дону. Широкая улица большого города. Многоэтажные дома с обеих сторон. Зеркальные окна магазинов. Парадные подъезды больших гостиниц. В залах ресторанов гремит музыка. На тротуарах суетливое движение тысячной толпы, много здорового молодого люда. Выкрики уличных газет. Треск трамваев.

Проходит взвод солдат. Они в походной форме, холщевые сумки за спиной, ружья на плечах. По выправке, по золотым погонам вы узнаете офицеров. Это третья рота офицерского полка.

Вот капитан Займе, Ратьков-Рсжнов, вот Валуев, полковник Моллер, поручик Елагин, с ними два мальчика, еще неуверенно ступающих в больших сапогах по МОСТОВОЙ.

Куда они идут? Под РОСТОВОМ бой. Полковник Кутепов с 500 офицерами защищают подступы к Ростову. В тылу 8 тысяч рабочих Балтийского завода подняли восстание и испортили железнодорожный путь. Под Батайском генерал Марков с кадетами и юнкерами отбивается от натиска большевиков. Батайск за рекою. На окраинах слышна канонада. Потребовано подкрепление, и из Проскуровских казарм вышло 50 человек. Представьте себе эту картину.

По шумной улице большого города, в толкотне праздничной толпы, мимо роскошных кафе, откуда раздаются звуки оркестра, проходит взвод солдат, 50 человек из пятисот-тысячного города.

И вот, когда перед вашими глазами встанут эти 50, вы поймете, что такое Добровольческая армия.

"Я знаю, за что я умру, - сказал Чернецов на многолюдном офицерском собрании в Новочеркасске, - а вы не знаете, за что вы погибнете".

Чернецов доблестно сложил свою голову. Он знал, за что он умрет. Офицеры, оставшиеся в Ростове, скрывавшиеся, изловленные и расстрелянные, не знали, за что они погибли.

Все, что есть возвышенного в человечестве, всегда совершается одинокими людьми.

Страшный был день, когда Каледин кончил свою жизнь самоубийством. 28 января атаман Каледин обратился к Дону с последним своим призывам:

"Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков - участников этого подлого и гнусного дела - рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковое денежные суммы, лошадей и имущество.

"В Усть-Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красногвардейцев из Царицына произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын-Серебряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть- Медведицкого округов.

"В слободе Михайловке, при станции Серебряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела, и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение."

29-го Каледин собрал правительство и предложил обсудить, что делать. Во время обсуждения вопроса он добавил: "Господа, короче говорите. Время не ждет. От болтовни Россия погибла!"

В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.

Три дня по станицам Дона били в набат, был объявлен сполох, подымали казаков на защиту Дона. Собравшийся круг избрал атаманом Генерала Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет. Последняя вспышка перед концом.

В эти дни генерал Алексеев писал своим родным:

"Горсточка наших людей, не поддержанных совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, повидимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня, завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.

"Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.

"Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца.

"Это было сплошное мученье. Голова забита и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию; моей душе."

9-го февраля Корнилов вышел из дома Парамонова и пешком направился в станицу Аксайскую.

"Был мглистый вечер. На мостовой по улицам лежал сухой, довольно глубокий снег, который глушил звук колесной езды, и над городом было как-то необычно тихо и бесшумно. Вперед и в стороны послаланы были дозоры, и Корнилов, опираясь на палку, шел по улице, ведя сам свой штаб. Мы круто свернули с центральных улиц в пригород и, каждую минуту ожидая предательского обстрела со стороны красногвардейцев из домов, пошли мимо Нахичевани. Короткий привал в лазаретном городке, и мы вышли в степь прямо на Акасай - к Дону...

"Все 18 верст пути Корнилов шел впереди пешком. Луна высоко стояла на небе. Морозный воздух был тих, сухой снег месился, как глубокий песок, под ногами. Разговоров было мало. Дум тоже мало. Жребий был брошен. Корнилов вел - все ему слепо верили". ("Поход Корнилова" - А.Порошин).

Перед самым уходом из Ростова Алексеев написал несколько строк в письме:

"Мы уходим в степи. Можем вернуться, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы".

В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода, и больше того - всего Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажженном светоче и заключалось наше предназначение.

Нельзя без этого света рассеять тьму. Нельзя осилить порождение зла и залечить гнойные раны нашей родной матери России.

Я выехал из Новочеркасска, куда я заезжал проститься с семьею, утром 12 февраля. Генерал Кисляков, сговорившись со мною, купил сани и пару лошадей, к нам присоединился полковник Новосильцев, и мы атроем, Новосильцев за кучера, тронулись в путь.

День был весенний, теплый. На городском базаре бабы торговали овощами, молоком, курами, яйцами, в своей лавченке мясник отрубливал куски говядины, между рядами толкались городские покупатели, женщины в платках несли в корзинах свои закупки.

Возы с сеном и соломой, унылые волы, пьяные у трактира, говор и где-то ругань - словом, так же, как всегда в базарный день на городской площади; даже городовой в шинели с шашкой, хотя и переименованный в милиционера, но все тот же, расхаживал для порядка.

Ничто, решительно ничто не предвещало, что в тот же день, через несколько часов, конная ватага казаков под командой Голубова с песнями и гиканьем ворвется в город и начнется дикая расправа, наступят кровавые дни убийства атамана Назарова, Богаевского, Волошинова, убийства раненых в лазаретах, поиски офицеров, расстрелы и ужас.

Мы проехали по базару и мимо железнодорожной станции под аркой проехали за город. Сырой, волокнистый туман поедал снежный покров. Все размокло. По дороге стояли лужи. Лед на Дону размяк и стал гнуться.

В Старо-Черкасской станице на площади стояло два-три орудия с зарядными ящиками, как будто брошенные. Какие-то конные казаки проезжали мимо. Кто они - свои или враги? Остановят ли нас или пропустят?

Миновали станицу и далее, все той же однообразной унылой равниной, во мгле тумана, по дороге, изрытой промоинами, кое-где среди кустарника, но больше среди оголенного снежного пространства мы пробирались к станице Ольгинской.

Стало уже вечереть, когда нас остановила застава. Это были знакомые офицеры. Ну, как, что? Они рассказали последние новости. Наши части уже все собрались в Ольгинской. Одно время тревожились за отряд генерала Маркова, но вчера он пришел, пробившись из Батайска. Ожидают прихода генерала Попова с казаками. Куда идем, еще не рушено: или в зимовники за Маныч, или походом на Екатеринодар.

Со стороны Ростова слышны были орудийные выстрелы. Мы прислушались к ним и не могли понять, что там происходит.

"Вот бы ударить на них. Живо смяли бы всю эту сволочь, - сказал ротмистр. - То-то бы потеха была".

Мы тронулись. Зарево пожара заалело в тусклой вечерней мгле. В Ольгинской, переезжая дамбу, мы встретили полковника Моллера. Оба мои сына живы. Убит Ратьков-Рожнов. Я живо помню Владимира Ратькова-Рожнова. Высокий ростом, красивый, статный. В его открытом, молодом лице было столько светлого, радостного, что нельзя было не полюбить его с первого взгляда. И все любили его: товарищи, знакомые. Он был любимец матери.

Казалось, ему предназначена счастливая жизнь. И вот, на двадцать четвертом году убит среди пустыря в Нахичевани.

Моллер рассказал нам. При отходе один из наших офицеров, раненый остался в окопах. Ратьков-Рожнов и мой старший сын ползком стали пробираться, чтобы вытащить его. Свистели пули, и нельзя было поднять головы. Ратьков-Рожнов чуть приподнялся, чтобы оглядеться, и был убит. Его тело едва удалось извлечь из-под пуль.

В Ольгинской, когда его хотели похоронить в ограде деркви, священник отказал. При жизни к ним никто не шел навстречу и при смерти отворачивались от них. Да, они были одиноки.

И сколько их, этих могил, разбросано по хуторам и станицам Кубани. И кто они, эти неизвестные, дети Кубанского похода? Кто знал их, кто помнит?

Молоденький прапорщик, почти мальчик, сын богатых родителей, оставшихся в Ростове, уходит с нами в поход под чужим именем, чтобы не подвергнуть опасности своих родных. Он погиб; где, как - никто не знает.

Кто вспомнит его, кроме тех, кто видел кроткие, карие глаза и детскую его улыбку, кто знал его еще младенческую душу. Он остался лишь в сердце своих родных - он, этот неизвестный, погибший где-то в степях Кубани.

Владимир Ратьков-Рожнов. Закрыв глаза, я вижу его перед собою. Я вижу всех их, этих детей Кубанского похода. Все они наши родные.

Тяжела была их служба. Ратькову-Рожнову генерал Лукомский предлагал перевестись в штаб, но он решительно отказался. Он остался рядовым, как и все. Смерть освободила его от несения долга.

Когда мы возвратились на Дон, к нам в Ольгинскую станицу приехал его старший брат, последний из трех братьев, оставшийся в живых. Он оставил молодую жену и маленькую дочь и приехал заменить своего брата.

Его мать сказала ему: "Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков".

А кто не поймет, какая мука матери скрывалась в этих словах. "Ты должен!" - и мать посылает последнего сына идти заменить брата.

"Ты должен", - сознавал каждый из них. И они шли... пятьдесят человек среди тысячной толпы, шли в степи по грязи, в стоптанных сапогах, в снежную пургу в рваных шинелях, шли и шли тысячу верст.

В сумятице жизни растоптаны героические чувства. Разбит возвышенный порыв. И прохожий пройдет мимо и не оглянется.

В вечернем воздухе раздался звук трубы. На молитву. В рядах люди сняли папахи. "Отче наш" пронеслось в тишине по улице Ольгинской станицы. Зарево пожара еще ярче разгоралось в сумерках наступающей ночи.

5.

В Ольгинской станице к нам присоединился И.А.Родионов, пришедшей пешком из Новочеркасска. Мы сменили сани на подводу, Иван Александрович купил вороного коня, и мы тройкой - пара в дышле и киргизенок на пристяжке - вчетвером на телеге двинулись в путь.

Новосильцева Леонида Николаевича я знал давно, еще со времен земских съездов. Он был либеральным земским деятелем, принадлежал к партии народной свободы, был членом Государственной Думы, присяжным поверенным. Во время войны я встретился с ним во Львове, где он был командиром ополченской батареи. В революционные дни он выделился, как председатель офицерского союза в Ставке, вел отчаянную борьбу с развратителями армии, был арестован и вместе с генералом Корниловым заключен в Быхове.

Но во всех разнообразных видах - присяжного поверенного, кадета, члена думы, общественного деятеля - он оставался тем же не городским, а деревенским коренным русаком.

В поддевке, в больших сапогах, в возне по упряжке лошадей и смазыванию колес он чувствовал себя гораздо лучше, чем в белом зале Таврического дворца или во фраке с адвокатским значком.

Я помню его во Львове среди бородатых дядей ополченцев, показывающих выхоленных лошадок своей батареи. Так и казалось - где-нибудь в нашей усадьбе барин-помещик водит гостей по своему хозяйству.

И здесь, в походе, он оказался как раз на своем месте. Все наносное с него слетело. Точно он родился ямщиком, и невозможно было представить себе того же Леонида Николаевича предъявляющим запрос ненавистному правительству с трибуны Государственной Думы.

Есаул Родионов был известен, как писатель правого лагеря. "Наше преступление" вызвало в свое время бурю негодования в либеральных кругах.

Судьба соединила нас, как бы нарочно столкнула политических противников на одной телеге в течение длинного ряда дней нашего похода.

Родионов - человек трезвого, положительного склада ума - был чужд какой-либо идеализации народа. Он понимал все значение быта и ненавидел то, что разрушает быт, старый уклад народной жизни.

На казачество Родионов возлагал большие надежды. Он был уверен, что казачество стряхнет с себя революционное наваждение, потому что в казачестве крепок бытовой уклад, тогда как в русской деревне быт разрушен. "Для народа нужен устав, - повторял он, - боз устава русский человек пропал".

В противоположность Новосильцеву и Родионову, генерал Кисляков всем своим прошлым был связан с городом.

Воспоминания его сводились к приятному образу жизни в Варшаве, о котором он и любил рассказывать на стоянках, отвлекаясь от окружающей далеко не комфортабельной обстановки.

В походе он чувствовал себя как бы посторонним. Таковы были спутники, которых послала мне судьба в Кубанском походе.

При выезде из Ольгинской станицы на площади нам встретились длинные дроги. В них сидел бритый немец-колонист и рядом с ним возчик, правивший парой лошадей в веревочной сбруе.

- Не узнаете? - обратился к нам немец. Кто такой? Голос, как будто, знакомый.

- Неужели это вы, Александр Сергеевич?

Да, это был генерал Лукомский, а возчик - генерал Ронжин. На околице мы с ними расстались. Они направлялись прямым путем на Екатеринодар с поручением к генералу Эрдели.

Вечером, когда мы сидели в станице Хомутовской за ужином, нам и в голову не приходило, что только-что встреченные нами утром генералы Лукомский и Ронжин захвачены большевицкой заставой и едва избегали дикой расправы. Какая-то случайность спасла их, находчивость генерала Ронжина выручила от расстрела в революционном трибунале, а из сарая, куда их заперли, им удалось бежать.

Нам угрожала со всех сторон опасность. Помню - к нам заходил капитан Роженко и уговаривал ехать с ним на Торговую и оттуда пробираться в Москву. Через несколько дней мы узнали, что капитан Роженко со своими спутниками был схвачен и убит. Обезображенные тела их были выброшены в колодезь.

Редкий день проходил, чтобы мы не узнавали, что тот или другой из знакомых погиб. Смерть стала обыденным для нас явлением.

Из Хомутовской мы выехали рано утром. Обоз почему-то замешкался, и мы оказались совершенно одни в телеге среди степи.

Мы переехали полотно железной дороги у будки и покатили по ровной, накатанной дороге. Гладко, серо и уныло кругом. Не успели мы отъехать и полуверсты от разъезда, как Родионов, сидевший спиною к нам, сказал: "Вон лешие за нами следят".

Я обернулся и увидел, как дрезина остановилась у разъезда, из нее вылезли какие-то люди, и на крыше у трубы показалась фигура человека. Очевидно, нас выслеживали.

Мы продолжали ехать на рысях. На всем пространстве голая степь. Не видно ни одного дерева, ни строений, ни одной повозки на дороге, никакого живого существа. Пустыня кругом.

На сером фоне издали показались две движущиеся черные точки. Они двигались то быстро, то останавливались. Стали видны всадники. ВОТ ОНИ остановились, вот опять поскакали наперерез нам, точно охотники в поле за зверем.

Мы приготовили винтовки. Телега остановилась. Очертания всадников стали совсем ясны. Вдруг они свернули в сторону и стали быстро удаляться от нас.

Поздно вечером, когда подошел наш обоз, мы узнали, что при выходе из станицы Хомутовской конный отряд большевиков сделал нападение на наш обоз как раз у переезда, близ железнодорожной будки. Опоздай мы на каких-нибудь полчаса, и мы были бы схвачены большевиками.

Мы шли походом от станицы к станице вдоль Маныча, делая переходы по 25-30 верст. В станицах казаки не относились к нам враждебно, но они, как тогда говорили, "держали нейтралитет". За все мы платили - за стол, за ночлег, за сено и овес для лошадей. Было строго запрещено что-либо брать даром. Хозяйки, большей частью, были радушны, охотно готовили для нас и угощали жирными щами и сдобными пышками. В станицах всего было в изобилии. Ни в чем мы не терпели лишения.

Комнаты в казачьих домах были всегда опрятно убраны. В переднем углу иконы в золоченых ризах, царские портреты по стенам, в большом шкафу фарфоровая посуда, вышитые подушки и одеяла на огромной постели - все свидетельствовало о старом укладе и довольстве хозяев.

В каждой станице собирался сход. Генерал Корнилов держал перед станичниками речь. Казаки слушали, но к нам не присоединялись.

Сколько раз на стоянках есаул Родионов старался растолковать хозяевам, за что мы боремся. Хозяин-казак как будто соглашается, подумает и вдруг скажет: "Нам ничего дурного не сделают. Они с буржуями воюют, а нас, казаков, не тронут". Александр Иванович рассердится, опять примется вразумлять, а толка никакого - так и махнет рукой.

Помню, в Мечетинской мы остановились на постоялом дворе. Молодая еще женщина—вдова держала все хозяйство в своих руках. Хозяйство было большое; во дворе стояло несколько троек. Вела она хозяйство, видимо, умело и строго. Это заметно было и по опрятности в комнатах, и по чистоте посуды, которую нам подали, и по тому, как слушались ее конюха и прислуга. В сумятице, происходившей кругом, она умела разобраться. Ей незачем было растолковывать, она сама все понимала.

С решетчатого балкончика, на котором мы сидели, был виден въезд с околицы станицы. Конный разъезд спускался по косогору. Лошади, забрызганные пятнами грязи на груди и на боках, шаг за шагом ступают, погружаясь ногами по колено в расплывшуюся глину.

Повозки, телеги с обозной кладью еле выворачивают колеса из липкой грязи. Конвойные пешком, возчики, отряд пехоты, разбившись по-одиночке, стараются пробраться по сухому месту, где протоптана тропинка.

На повороте у околицы показалась группа всадников. Впереди, на плотном буланом коне генерал Корнилов. Он слезает с седла и пешком направляется по той стороне улицы, по тропе вдоль забора.

У домов стояли женщины, дети, станичники. Возле ворот нашего въезжего двора - высокий сухопарый казак. Фуражка набекрень. Зачесанный вихром, клок волос из-под фуражки. Усы закручены.

"Вот идет разбитая армия", - с усмешкой сказал он так, что слышно было с балкона.

"А вы-то, победоносное воинство, с фронта от немца бежали", - тотчас нашлась ответить ему наша хозяйка. Казак обернулся, весь побагровел и, злобно взглянув на нее, скрылся.

"Ну и молодец хозяйка, - сказал Александр Иванович, - так ему подлецу и нужно".

Меткий ответ нашей хозяйки "не в бровь, а в глаз" задел его самолюбие. Не было казака, который не созназал бы своей вины, бросив фронт. Одни скрывали это сознание в наглой выходке, другие - в молчаливом уклонении. Никому не было охоты оставить жену, хозяйство и идти в поход.

"Чего я пойду месить грязь?" - сказал как-то здоровенный парень, когда его звали идти с нами.

"Наше дело сторона, - говорил мне на одной из стоянок бойкий малый лавочник. - Поглядим, чья возьмет".

Вот это "чья возьмет" и было решающим в поведении большинства. По колено в грязи шли добровольцы от станицы к станице среди населения, державшего себя в стороне в ожидании, чья возьмет.

Под вечер к нам на постоялый двор зашли два казачьих офицера. Они только что вырвались из Гуляй-Борисова, где их окружили мужики с вилами и дрекольями. Едва им удалось отбиться и ускакать. Один из них получил удар дубиной в спину.

Когда на другое утро мы выезжали из ворот постоялого двора, казачьи офицеры вышли на балкончик провожать нас. Они и не подумали пойти с нами, а остались в станице.