"Что такое армия? Это не генерал Врангель с его штабом, не офицеры и солдаты первого корпуса Кутепова, не донцы и кубанцы под начальством генерала Абрамова и Фостикова.

Армия - это что-то гораздо большее.

Это три года неустанного напряжения воли, человеческих страданий, отчаяния, тяжких лишений, упадка и нового подъема, подвиг русского мужества, непризнанный и отвергнутый.

Сменялась осень на зиму, наступала весна, и вновь чередовались лето, осень и зима, а борьба, поднятая двумя стами юнкеров и кадет в Новочеркасске, все продолжалась.

Она продолжается и теперь в новых условиях, но все та же борьба, и те, кто бьет щебень на дорогах Сербии, копает лопатами землю, работает в рудниках Перника, в тяжелом труде добывая насущный хлеб, делает все то же русское дело.

Прошлое продолжает дать в людях. Армия воплотила в себе это прошлое.

Армия - это не только те, кто остался в живых, но и все те, кто лежит под могильным крестом, засыпанный землею.

Армия - это трагическая смерть Каледина, это тени замученных атамана Назарова, Богаевского, Волошинова, героическая гибель есаула Чернецова, это тело Корнилова, преданное поруганию безумной толпой красноармейцев, это прах Алексеева, перевезенный для погребения в чужую землю, это кормчий, сменяющий другого во время урагана среди крушения, это русские города, освобожденные один за другим от Екатеринодара до Киева и Орла, это грязная красная тряпка, разорванная в клочки, это русское трехцветное знамя.

Армия - это скрытые муки матери, посылающей своего последнего сына в смертный бой, это мальчик во главе своей роты Константиновского училища, умирающий при доблестной защите Перекопа.

Вот, что такое армия".

- о -

Очерки Ледяного похода - "Свет во тьме" - были написаны моим отцом и помещены в газете "Возрождение" в 1926 году.

Получить все номера, в которых были напечатаны воспоминания моего отца об этом походе, я не мог - недостает двух номеров.

Поэтому в этом издании "Света во тьме" нет описания некоторых событий первого Кубанского похода.

Очерки Ледяного похода - не исторический труд, не критический разбор начала гражданской войны на юге России и не газетные статьи политика, с партийным пристрастием описывающего события этого времени так, как он желает их понимать.

"Свет во тьме" - это запись тех жгучих чувств и мыслей, которые сами вырываются из души и создают правдивый и страшный рассказ о трагедии России.

"Свет во тьме" - это тот свет, который озарял благородные и смелые души и освещал им путь чести, крови и страданий; тот путь, по которому должны были идти те, кто во мраке безумия и преступлений не утратил сознания своего долга перед гибнущей Россией.

В Кубанский поход пошли 3.000 человек - три тысячи против тьмы ненависти и злобы к себе, предательства и равнодушия.

"Порыв по своей возвышенности, по своему бескорыстию, по самоотверженности и мужеству столь исключительный, что трудно отыскать другой подобный в истории. Неувенчанный лавровым венком, этот подвиг тем бескорыстнее, чем менее он оценен людьми".

("Русская армия на чужбине"- Н.Н.Львов).

Мой отец в беженстве, в нужде и лишениях, не впал в уныние, но до конца своей жизни верил, что при всех обстоятельствах, в других условиях, в других формах, без оружия и помощи со стороны, казалось бы, в безнадежном положении, но все та же борьба, начатая добровольческой армией, продолжается и закончится победой духа над тленом.

В это и верил мой отец. И это мысли не мечтателя, не навязчивые идеи безнадежного оптимиста, но реальные мысли не сломленного жестокими испытаниями духа.

А тот, кто не завяз в болоте современного бездушия жизни, не может не видеть той непрерывной борьбы с коммунизмом, того с в е т а, который был зажжен на Дону 54 года тому назад и остается н е у г а с и м ы м во многих русских сердцах в нашей России.

- о -

Я сердечно благодарен протоиерею о.Феодору Михалюку и своим добрым друзьям, без помощи которых я не мог бы издать "Свет во тьме": Ивану Емельяновичу Поповскому, Евгению Феодоровичу Псареву и доктору Николаю Павловичу и Вере Ивановне Протопоповым, участникам белого движения на юге России.

Я благодарен им не только за их труд, но и за то чувство понимания и сердечности, которое было проявлено ими в этом деле.

В.Львов

"Мы идем в степи, вернемся, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы оставалась хотя бы одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы".

Слова генерала Алексеева.

1.

Вооруженная толпа ворвалась в Зимний Дворец. Министры схвачены и посажены в Петропавловскую крепость. Керенский бежал. Временное правительство пало.

Восемь месяцев шла игра в революцию. Комедия кончилась и началась трагедия - оргия дикая и кровавая.

Толпы хлынули с фронта. Дезертиры, бродяги, убийцы и среди них шпионы, провокаторы, уголовные, выпущенные из тюрем, наводнили поездные составы, вокзалы, улицы городов, площади, базары, села.

Посюду насилия, грабежи, убийства и погромы.

И в эти дни ужаса и крови на маленькой станции Новочеркасска высаживается генерал Алексеев.

Я видел его. Он жил в вагоне на запасных путях. В штатском платье, один, без всяких средств, но, как всегда, спокойный... Все тот же глубокий, вдумчивый взгляд из-под нависших бровей.

Не для того, чтобы найти себе убежище, приехал генерал Алексеев в Новочеркасск, а для того, чтобы упорно продолжать свое дело, а делом его была русская армия.

Генералы Корнилов, Деникин, Лукомский, Марков заключены в Быховской тюрьме. Вскоре зверски убит ген.Духонин. Крыленко с шайкой убииц разгромил Ставку.

Ни следа не осталось от того, что несколько месяцев назад было могучей русской армией.

Русского офицера не стало: кто убит, кто выгнан, кто скрылся.

Не стало и русского солдата. Был дезертир-предатель, вооруженная толпа бродяг и громил.

Натиск германских армий, вся сила германской техники не могли сломить русской мощи; подточила ее моральная ржавчина.

Армия пережила постыдные дни керенщины, наступали дни Брест-Литовска.

Но ничто не в силах поколебыть генерала Алексеева. Шульгин вспоминает, что приехавший с ним из Киева Лопуховский был четырнадцатым, записавшимся в отряд Алексеева.

Четырнадцатый доброволец из 13-миллионной pvccкой армии. Нелегка была задача! х

Нa Дону к генералу Алексееву относились с подозрением. Только что минуло тревожное время борьбы Керенского с атаманом Калединым. Боязнь быть заподозренными в контр-революции заставляла сторониться от генерала Алексеева. Приходилось вести дело скрытно, под видом выздоравливающих раненых были размещены первые добровольцы в лазарете на Барочной улице.

Не было оружия, не было теплой одежды, не было денег. Донское правительство отказывало. Из Москвы не присылали.

Нестерпимую муку переживал генерал Алексеев в вечной заботе, откуда добыть денег для оплаты счетов по произведенным расходам.

Дрбровольцы кормились и одевались на случайные пожертвования добрых людей, и во время боев под Ростовом им отвозили на позиции сапоги и теплую одежду, собранные у жителей Новочеркасска, кто что даст.

Орудия добывали сами. Первые два орудия были выкрадены в Лежанке у красных и во всей упряжке доставлены в Новочеркасск. Вторые тайком куплены у казачьей батареи. За орудиями были посланы юнкера в Екатеринодар, но они были схвачены и отправлены в новороссийскую тюрьму. Вот как начиналась добровольческая армия.

И в эти дни, когда приходилось видеть генерала Алексеева, нагнувшегося над столом, в очках, старательно записывающего своим четким почерком в маленькую тетрадь каждую истраченную копейку, я проникался чувством преклонения перед ним, старым верховным главнокомандующим русской армией в этой убогой обстановке.

Для многих казалось непонятным и странным, как мог генерал Алексеев отдавать все свои силы заботам о каких-нибудь двух-трех стах добровольцев. Он, руководивший всеми русскими армиями, распоряжавшийся миллиардным бюджетом, теперь был поглощен хлопотами о добывании нескольких железных кроватей, о починке дюжины старых сапог, о вооружении своих людей несколькими стами ружей, двумя-тремя пулеметами.

Изыскивая средства, он писал письма к богатым ростовским благотворителям, прося их пожертвовать на нужды своих добровольцев.

Он весь ушел в то, что он называл своим последним делом на земле, а это было не только последнее, но и самое большое дело его жизни, ибо и многолетние труды его для русской армии, и все то, что совершил Алексеев в руководстве русскими войсками в мировой войне, все это меньше того, что сделал больной старик, уже близкий к смерти, в своих заботах о четырехстах добровольцах.

- о -

В Новочеркасске Алексеев расчитывал найти точку опоры для борьбы с большевизмом. На Дону атаманом был Каледин. Только на Дону офицеры продолжали носить золотые погоны, только здесь отдавалась воинская честь и уважалось звание офицера. Маленький незатопленный островок среди разбушевавшейся стихии.

Надежды генерала Алексеева не оправдались. Власть на Дону была организована революционным порядком. Высший орган в крае, войсковой круг, состоял из выборных от казачьих станиц и от войсковых частей.

Атаман и его помощник избирались кругом. Но атаман не имел единоличной власти, а был лишь председателем правительственной коллегии из 14-ти старшин, избранных каждым кругом в отдельности.

В то время, как требовалось сосредоточение всех сил, не было правительственного центра; отсюда разброд и вырывание власти из слабых рук.

Правительство вместо того, чтобы представлять из себя силу, само искало опоры и шло на соглашения то с иногородними, то с крестьянами, то с революционной демократией, то, наконец, с большевиками.

На кругу, как и на всяком собрании, вдруг оказавшемся наверху власти без сдержек, без понимания своей ответственности и пределов своих полномочий, стала господствовать все та же низкая демагогия. И так же, как в Петрограде, натравливали толпу но министров-капиталистов, так и на Дону поднялась травля на атамана Каледина и его помощника Богаевского. Их точно так же обвиняли, что "они держат руку помещиков и заключили соглашение с кадетской партией против народа".

Каледин и Богаевский должны были выступать перед кругом с оправданиями против обвинений в контр-революционности, и хотя обвинение было с них снято, но соглашение с партией к.-д. для выборов в Учредительное собрание было расторгнуто.

Теперь, когда видишь всю нелепость и дикость господствовавших в то время настроений, диву даешься не тому, что победили большевики, но тому, что борьба против них могла подняться среди такого сплошного угара.

Когда на Дон приехал генерал Деникин, его попросили выехать из Новочеркасска, и Деникин так же, как и генералы Марков и Лукомский, принуждены были скрываться, кто в Екатеринодаре, кто во Владикавказе.

Немного было сил у атамана Каледина - несколько казачьих полков последних очередей, разбросанных для охраны по всей области, тысяч шесть-восемь конных и пеших, а в ростовских казармах, в бараках на Хотунке возле Новочеркасска и в Таганроге было сосредоточено тысяч до сорока-пятидесяти солдат запасных батальонов - буйных, вышедших из повиновения, готовых на восстание.

Был дан приказ об их разоружении и роспуске. Наступили тревожные дни. Атаман Каледин не мог положиться на свои казачьи полки: были случаи отказа от исполнения боевого приказа. Атаман обратился за помощью к генералу Алексееву. Ни одной минуты не поколебался генерал Алексеев, и на другой же день жители Новочеркасска увидели отряд юнкеров и офицеров, в стройных рядах проходивших по городской площади.

В бараках на Хотынке солдаты были разоружены и отправлены по домам, но в Ростове вспыхнуло восстание; к взбунтовавшимся запасным примкнули рабочие железнодорожных мастерских, и город был захвачен. На баржах из Севастополя подошло несколько тысяч черноморских матросов. Начались бои под Ростовом.

Я помню завывание вьюги ночью на станции Кизетеринке. Штаб стоял в досчатых станционных постройках. Тусклый свет фонарей в ночном мраке. На запасных путях теплушки; туда переносили раненых и клали их на солому в холоде... Ночью копали мерзлую землю... Полушубки, чулки, валенки носили людям в окопы. В ноябрьскую стужу они пошли, кто в чем был.

Три дня тонкая цепь наших рядов, раскинутая вдоль оврага, отбивала наступление большевиков. Я помню радость, когда в тылу у красных раздались пушечные выстрелы: генерал Назаров подошел из Таганрога. Наши переходят лощину. Красные выбиты из кирпичных заводов. Взята товарная станция. Солдаты бросают оружие. Толпами бегут и сдаются. Ростов взят.

Огромная толпа с ликованием встречала атамана Каледина на Садовой улице.

При вступлении большевиков в Ростов на той же Садовой улице их встречала толпа с таким же ликованием. С радостными криками на родные толпы приветствовали Кромвеля после его победы. Друзья указывали ему, как он любим народом. "Их собралось бы еще больше, - ответил Кромвель, - когда бы меня вели на казнь".

- о -

После взятия Ростова я поехал в станицу Кавказскую, Кубанской области, а оттуда в Кисловодск.

В поселке возле станции, на хуторе Романовском, под самыми окнами гостиницы был убит человек на глазах у всех, и труп его валялся на улице. Никто его не убирал. Я видел этот валявшийся труп человека, как труп какой-нибудь собаки. Одни говорили, что убитый - горец, захваченный с пулеметными лентами; другие - что убили буржуя из Ростова, но никто доподлинно не знал, кого и за что убили, и никто не остановил и не задержал убийц. Никому не было дела до другого. Каждый только и думал, как бы самому уберечься, и старался держаться в стороне. Страх за самого себя был господствующим настроением.

В станице Кавказской я застал всех в напряженной тревоге. На той стороне реки стояли части 39-й пехотной дивизии, самовольно бросившей фронт по вызову кого-то для захвата Екатеринодара. Солдаты заняли сахарный завод и поселок Гулькевичи и угрожали разнести станицу из орудий. Все жили под страхом нападения. На валу в крепости стояли казачьи дозоры.

В Кавказской я остановился в заезжем доме у вдовы-генеральши Архиповны. Это была дюжая баба-казачка. Она умела угостить своих постояльцев, но при случае не прочь была и расправиться с ними. На кухне всегда был слышен ее зычный голос и покрикивания на дочь и на слугу.

В том же заезжем доме стояли офицеры-артиллеристы, присланные с батарей из Екатеринодара для защиты станицы.

Как-то ночью их предупредили, что казаки постановили покончить с ними и должны сейчас придти их арестовать. За что? Офицеры не могли понять. Нужно было видеть их отчаяние. Они жили дружно со своею батареей, доверяли своим людям - и вдруг предательство.

Всю ночь мы провели в тревоге, не раздеваясь, вооруженные, ожидая нападения. Утром командир батареи пошел переговорить со своими казаками, и ему удалось дело уладить.

Оказалось, среди артиллеристов был пущен слух, что вышел приказ всем казакам расходиться по домам. Офицеры, будто, приказ этот скрыли и насильно заставляют людей оставаться на службе.

И достаточно было такого слуха, чтобы самые надежные люди пришли в дикое озлобление и постановили убить своих офицеров, и не только постановили, но и могли бы в действительности убить, если бы не какая-то случайность, помешавшая им в ту же ночь привести в исполнение принятое решение.

"Вы не должны забывать, что вы имеете дело с помешанными, - говорил командир своим офицерам, - и действовать так, как если бы вы были в сумасшедшем доме".

Так оно и было - какое-то поголовное помешательство, вдруг охватившее людей.

В станице оставалось еще все старое станичное правление и свой станичный атаман, но на сходе выступали молодые казаки, перекрикивали стариков и выносили свои постановления. Старый полковник-атаман жил под постоянной угрозой расправы со стороны буйной толпы.

Между православными и старообрядцами, жившими в той же станице, разгорелась вражда. Старообрядческий начетчик подбивал казаков, своих единоверцев, против православного священника. С другой стороны, какой-то псаломщик выступал с яростными речами против капиталистов, требуя, чтобы священника выгнали из его дома.

В Кавказской поселилось несколько московских семей, рассчитывавших найти себе безопасный приют в богатой кубанской станице. Среди них была семья Гагариных и Трубецких. Между казаками о приезжих стали ходить разные слухи. Одни говорили, что они царского рода; старики конвойцы отдавали честь детям Трубецких и собирались охранять их. Другие кричали, что они буржуи. Слово это было повсеместно распространено в самых глухих захолустьях; смысла его никто не понимал, и тем яростнее была ненависть.

Против Трубецких поднялась травля. Пошли слухи, что они прячут золото и камни, говорили, что их, буржуев проклятых, нужно убить. И кто же кричал больше всех о буржуях? Тот хозяин, у которого двор был полон скота и всякого добра и стояли скирды немолоченного хлеба от прошлого урожая!

Разнесся слух - на хуторе Романовском громят винный склад. Вся станица - кто на подводе, кто верхом, кто пеший - бросились на хутор, и обратно потянулась целая вереница повозок, нагруженных посудой с вином. Привезли, кто сколько успел забрать.

Наша вдова-генеральша - на двух подводах. И началось: крики, гам, гульба по всей станице и днем, и ночью. Из хозяйской комнаты доносились песни, слышны были топанье ног и дикое гоготанье, и среди всего этого шума звучал зычный голос пьяной Архиповны.

Все было забыто - и революция, и буржуи, и раздоры. Все предались одной бесшабашной гульбе.

Когда я, возвращаясь, проезжал хутор Романовский, я видел обгорелое здание винного склада. Говорили, что в пожаре погибло несколько человек.

На улице стояли лужи от пролитого вина, и люди черпали грязную жижу; кто тут же пил, кто выливал в посуду и уносил домой - взрослые, дети, женщины.

На станции все было пьяно. Валялись на полу вповалку, другие лезли в драку, горланили, обнимались и пили. В этом сраме, в диком и пьяном разгуле погибала Россия.

"Социализм - ах, как это хорошо!" - сказала мне одна учительница в каком-то упоении от революции.

Наивной глупостью отличалась не одна провинциальная учительница, но и те, кто в это страшное, ответственное время встал во главе власти.

"Я счастлив, что живу в такое время, когда осуществились все "наши надежды", - говорил князь Львов в речи, обращенной к собранию членов 3-х Государственных Дум, созванному в Петрограде при Временной Правительстве.

- о -

В Кисловодске вы попадали сразу в другой мир. На великолепной террасе курзала масса знакомых из Петербурга и Москвы. Здесь можно было встретить и сановников, и дипломатов, и военных, и светских дам, и знаменитостей императорской сцены, и звезд балета.

Светлый высокий зал в блеске электричества, роскошно убранные обеденные столы, наряды, бокалы шампанского, сладости, непринужденный разговор и смех под звуки струнного оркестра - глазам не верилось после боев под Кизетеринкой.

В Кисловодске текла непрерывным потоком, теперь уже маленьким ручейком, но все та же светская жизнь. Ничто не могло ее остановить - ни мировая война, ни ужасы революции, никакие потрясения и катастрофы. Все те же визиты, чашки чая, приемы у Великой Княгини, бридж, разговор с Его Высочеством *), кавалькады, вино, карты,ухаживания и дуэли (тут были даже дуэли - был убит полковник Д.). Весь этот карнавал катился над самой пропастью клокочущего вулкана.

И среди этого беспечного праздника какие-то спекулянты обделывали свои дела, заключали договоры на лесные разработки и нефтяные земли с горским правительством. Каждый спешил что-то сорвать для себя из тонущего корабля.

В зале ресторана я видел Караулова, нашего члена Государственной Думы, теперь Терского атамана после революции. Как всегда, приподнято-веселый за стаканом вина, речистый и беззаботный, он все еще находился в праздничном угаре своего атаманства. Через несколько дней я выехал из Кисловодска. На станции "Минеральные Воды" я узнал, что Караулов убит в своем вагоне толпою солдат при остановке поезда в Прохладной.

В вагоне давка. Люди жмутся среди узлов, корзин, стоят в проходах, на площадках, цепляются на подножках, влезают на крыши.

Какая-то семья, спасающаяся из Грозного от нападений горцев. Растрепанная женщина, бледная, измученная, с детьми среди домашней поклажи. Железнодорожный служащий с таким же измученным лицом. Солдаты в шинелях, без погон, с набитыми мешками; рослые казаки, группа людей восточного типа в черных бешметах и опять серые, грязные шинели.

Давка, толкотня, окна разбиты, и оттуда несет холодом. Разговор о грабежах, о нападении горцев, о взятии Ростова. Кто радуется, кто угрюмо молчит. Завязывается спор, кто-то ругается.

"Я должен воевать, а он себе каменную лавку нажил, товару на сто тысяч. Мне с голоду помирать с войны-то этой", - злится солдат.

Бородатый, толстый в поддевке отмалчивается.

- Для буржуев кровь-то мы, видно, проливали, - злобно говорит кто-то.

- Ножом ему, да в пузо, - заканчивает другой грубый голос.

У солдат лица становятся злые, и злоба их направлена на толстого в поддевке, как будто это был тот самый, кто нажил каменную лавку и сто тысяч.

- А все, братцы, по-хорошему будет, все поделить всем поровну, чтоб не было ни бедных, ни богатых, - каким-то умильным голосом говорит белобрысый молодой солдат.

- Эх, хотя бы один конец, - вздыхает железнодорожник с измученным лицом.

В другом конце вагона подымается ругань, готовая перейти в кулачную расправу.

На остановке у станции в вагон, битком набитый, ломятся еще люди с узлами - их не пускают, выталкивают.

Только что поезд трогается, раздаются крики: "Ох, батюшки, корзину—то украли!" - визжит женский голос.

Всю ночь стоишь, прижатый в проходе, не засыпая; возвращаешься к себе усталый, разбитый.

- о -

Недолго пришлось отдыхать после взятия Ростова. Вновь начались бои. Красные наступали с северо-запада, востока и юга. Среди них стали появляться организованные части: латышские полки, мадьярская кавалерия и отдельные отряды войск кавказской армии - вооруженной массы, хлынувшей с фронта и застрявшей на станциях Владикавказской железной дороги и в Ставропольской губернии.

В их действиях сказывалась уже известная планомерность. Руководящая рука направляла их к определенной задаче окружения Дона. С северо-запада наступала армия Сиверса, того самого, который издавал "Окопную Правду" и вел пропаганду братанья с немцами.

На востоке был захвачен Царицын и узловые станции по Тихорецкой ветви. С юга наступали части 39-й пехотной дивизии и Ставропольский революционный гарнизон.

Среди шахтеров вспыхнули волнения. В Донецком бассейне объявлена социалистическая республика.

Между иногородними и казаками разгорелась вражда. Станицы и хутора огранялись заставами от нападений. Все жили в напряженном состоянии среди насилий, грабежей и поджогов.

Само казачество стало захватываться революционными настроениями. Молодежь, возвращавшаяся с фронта с награбленным добром, с присвоенным казенным имуществом и деньгами, вносила моральное разложение в патриархальный уклад станиц.

Фронтовики, как их звали на Дону, являлись к себе домой с навыками буйства и неповиновения.

Фронтовики наносили побои, выгоняли из дома стариков. Были случаи отцеубийства. Слышал я и рассказ, как отец зарубил шашкою родного сына-фронтовика.

Между станичниками и фронтовиками шла напряженная борьба там, где брали верх фронтовики, в станицах устанавливались революционные комитеты.

Революция - это ненависть, ненависть, злонамеренно разожженная между людьми. Агитаторы появились на Дону. Везде расклеены прокламации - на стенах домов, на заборах. На каждой станции, на базарах, на каждом перекрестке улиц - сборища, возбужденная, озлобленная толпа.

Донское правительство шло навстречу революционным настроениям, изыскивало все способы соглашения. Но все было напрасно. Напрасно было привлечение иногородних на паритетных началах в войсковое правительство, напрасны обещания крестьянам наделения землей, напрасны все уговоры, раздача подарков и денег казачьим полкам. Казаки брали подарки, а идти сражаться с большевиками отказывались и расходились по домам.

Разложение в казачьих частях принимало все большие и большие размеры. Нравственное падение дошло до того, что были случаи продажи своих офицеров за деньги большевикам.

И не большевицкие массы, наступавшие на Дон, не открытый бой с ними был для нас страшен. Вся опасность заключалась в заразе; вот в этих всюду проникавших микробах разложения во все темные уголки, во все щели.

- о -

Первым выборным атаманом на Дону был Каледин, доблестный русский генерал, имя которого было связано со славой наших побед в великую войну.

Честный, твердый в исполнении своего долга, он, водивший без колебаний людей в бой под ураганный огонь, здесь на Дону оказался в беспомощном положении жертвы, опутанной липкой паутиной.

Воля его была парализована. Приказ не действителен. Повиновения никакого. Он сознавал свою ответственность, видел ясно надвигавшуюся опасность, но видел также все бессилие своей власти и полную невозможность предотвратить неминуемую гибель Дона.

"Большевизм для нас отвратителен, а для них это - сладкий яд", - говорил Каледин.

Мне запомнились слова Каледина, сказанные вскоре после смерти Духонина:

- Убийство генерала Духонина нас возмущает до глубины души, а им кружит голову: - "Вот как наш брат с господами справляется!"

Эти слова отражали всю его душевную драму. Та же тупая, низкая злоба подымалась против него. Он выходил говорить с казаками, а они ему, донскому атаману, отвечали грубостью и неповиновением: "Знаем, чего еще, надоел!". До боли чувствовал он эту подымавшуюся против него злобу. Они готовы были убить его, как убили Духонина.

Сумрачный (он ни разу не улыбнулся), замкнутый в своей тяжелой думе, он нес бремя своей атаманской власти, как крест, подавленный непосильной ношей. Вот в чем заключалась трагедия Каледина.