(Продолжение, см. №№ 2-5)

Ехали очень медленно и только на другой день добрались до Миллерова. Наш эшелон загнали куда-то в тупик. От конвоя мы узнали, что будет ехать Троцкий-Бронштейн и всякое движение между Воронежем и Ростовом будет прекращено, а мы могли выйти из вагонов и погреться на солнышке. К нам стали подходить местные жители, одни относились враждебно, другие дружелюбно,

Я с сотником Цыганковым расположился на травке - разговор сводился к тому, что предпринимать. Оставаться здесь не было смысла, так как доходили слухи, что неминуема война большевиков с Польшей что в Красную Армию пошли служить многие старые генералы с генералом Брусиловым и что большевики недолговечны. Центр России был более желателен, и там будет виднее.

Вскоре подошел поезд Троцкого и появился еще какой-то дополнительный, более жестокий конвой, и мы очутились в вагоне с закрытой дверью. Ночью поехали дальше, а утром были уже на станции Отрожки в 7 м. от Воронежа. Двери в загонах открыли, что-то дали из еды, главное дело - нам хотелось и удалось получить горячей воды. Конвой был новый, исключая одного старшего, который с документами ехал из Ростова. Ехали с большими остановками на больших узловых станциях, как Грязи и Козлов. Козлов в свое время занимал генерал Мамонтов совершая свой рейд в центр России. При прибытии нашего эшелона, узнав, кто мы, к нам стали являться железнодорожники поделиться скромным куском хлеба и полушопотом говорили, что генерал Мамонтов бы хорошим человеком и мог бы их избавить от большевизма. Выражалось сожаление, что мы в плену. Чем дальше вглубь России, тем более все чувствовалось все более чуждым и мы более чужими.

По приезде в Рязань нас сразу же разгрузили, построили и при усиленном конвое повели в тюрьму. Там было все переполнено дезертирами, беженцами с Польского фронта, и на наш вопрос: "За что сидите?" - отвечали: "Качали бензин". К нам отнеслись дружелюбно, отчаянно ругали "красных", а заодно и нас, что мы не справились с ними.

В камерах, коридорах - грязь, зловоние, паразиты, вообще что-то ужасное. Ночь простояли на ногах, так как не было возможности сесть.

На другой день нас собрали и через город повели в Женский монастырь. Красивая колокольня без колоколов (там помещалась канцелярия), а в главном храме уже поделаны нары в 5 ярусов. От иконостаса ничего не осталось, а оставшаяся на стенах священная живопись была исписана подло, мерзко и гадко безбожниками.

Во дворе было несколько домиков и большое здание, где раньше была гостиница. Там нас встретил комендант, бывший урядник Воронежской губернии. От него зависело назначение на работу. Он спросил, есть ли среди нас "инвалиды". Оказалось 5 человек, и мы сразу были посланы к лагерному врачу. Врач был старик лет 65-70, очень добродушный. Когда я ему сказал о своем ранении в легкое, левую и ногу, он дал мне кусок белой тряпки для того, чтобы рука была подвязана, тогда меня будут обходить с работами. Это помогло: на работу меня не посылали. Разместились мы, как могли, В бывшей гостинице со множеством клопов. Кроватей, одеял, белья, подушек не было (?) просто на полу и часто, спасаясь от клопов, уходили в уборную. Кормежка была раз в день: четверть фунта хлеба из суррогатов и стакан горячей воды, где было 2-3 столовых ложки пшеницы без соли.

Часы в Рязани были переведены на 2 часа вперед, на работу высылали в 5 часов (то есть в 3 часа утра). Посылались в разные места - в некоторых подкармливали, а в большинстве случаев был сплошной голод. Охотно шли на работу на "бойню скота", так как оттуда приносили кровь. Среди рабочих был мой приятель поручик Никонов. Он всегда мне приносил консервную банку крови, которая сразу же съедалась. Теперь кажется странным: как это можно было пить и есть сгустившуюся кровь, но тогда это было необходимо: голод ужасная вещь. Съедалось все, что было возможно: крысы, ракушки, которые мы собирали, когда нас гоняли купаться на реку Оку. Однажды нас гнали купаться. На дороге валялась ободранная дохлая лошадь, около которой возились собаки. Мы эту лошадь обглодали, разорвав все по частям - конвой был бессилен что-либо сделать, чтобы отогнать нас.

После ухода на работы, нас оставалось несколько человек инвалидов и несколько человек, которые обходили помещения, выносили умерших от голода и хоронили около монастырской стены. Особенно скоро сгорали кавказцы.

Я стал делать портсигары из дерева, в этом мне помогал надзиратель, так как приносил мне кусочки березы и за каждый портсигар два фунта хлеба, Однажды нас стояло 5 человек. Проходил надзиратель, и я ему передал один портсигар. Через некоторое время он вернулся, принеся хлеба не 2 фунта, а 5, так как нас было 5 человек, и сказал нам, чтобы мы были дружны между собой.

Я никогда не забуду старосту нашего здания, полковника Роппонета. Это был русский богатырь, с русой бородой, тип Ильи Муромца. Он был в экспедиционном корпусе во Франции. В Новороссийск прибыл с батальоном, который около станицы Константиновской перешел к красным. Полковник Роппонет раньше очутился в Рязани и, так как он не принимал участия в борьбе (суждение красных), ему предложили службу в Красной армии, но он отказывался. Впоследствии, будучи в Польше, от двух бежавших из Рязани казаков я узнал, что казаки были на Лемносе, а потом бежали к Кемаль-Паше и, вернувшись на Родину, попали в лагерь в Рязань. Я узнал, что надзиратель был арестован за доброе отношение к нам и очутился сам в лагере, как заключенный, а полковник Роппонет ушел в качестве военного специалиста в Губернский Военкомат. Лагерь ликвидировался.

После нашего прибытия прибыла еще группа с острова Наргина - эта группа была не ободрана и все были хорошо одеты в английском обмундировании. Затем прибыла группа в 300 человек - все старые казаки, участники войн 1856 и 1877 г.г., произведенные за боевые отличия в офицерские чины. Все это были Георгиевские кавалеры. Смотреть на дорогих, милых стариков было ужасно больно.

Оставаться и работать с большевиками я не хотел, и все мысли сводились к тому, чтобы продолжать борьбу... Голод свое делал, я уже имел цингу и стал пухнуть, на ногах стали появляться язвы, портсигары многое не давали... Наконец, в одно утро меня вызвали и с часовым отправили в Губернский транспорт. Какой-то тип подписал бумагу конвоиру, предупредив меня, чтобы я не убежал, так как он за меня отвечает, а он имеет жену и трех детей. Я дал слово, что не убегу. Он отвел в большую комнату, где работало 7 человек - все старые служаки. Меня встретили двое: один старый господин лет под 70 и дама, тоже немолодая, и началось: - "Голубчик, милый, садитесь. Вы, конечно, голодный - мы вам поможем, хотя и у нас голодно"... Такой прием меня очень тронул. Мне дали стол и сказали, что я должен был делать. Работа моя заключалась в записывании бумаг во входящий журнал и распределении их по отделам. Дама куда-то вышла и через 20-30 минут явилась с бутылкой молока, куском хлеба, четырьмя луковицами и судочком с пшенной кашей.

Я ходил на работу 8 дней. Там меня со всех сторон подкармливали, снабдили меня подушкой, одеялом, простыней и кое-каким бельем, усиленно уговаривали оставаться в Рязани. А мне хотелось скорее пробраться на Запад.

При назначении на работы по утрам всегда оставалось несколько человек. Они получали бумаги и, уже свободными до отъезда на фронт помещались в местных военных казармах. Пришла и моя очередь: на работу не отправили, а часов в 10 вызвали в канцелярию, дали бумаги. Нас было 12 человек, назначенных на Польский фронт. Красноармеец (без винтовки) привел нас в казармы, где мы получили угол для ночлега, кашу пшенную, по три куска сахара, а самое главное - дана свобода, чему скачала и не верилось. Занятий не было. Отъезд должен бы быть через 2-3 дня, а пока мы должны были являться на вечернюю проверку. Я за это время решил чем-либо заработать, но каким образом? Этот вопрос сам по себе разрешился.

Я пошел в город посмотреть Собор, принести благодарность Господу за освобождение из лагеря. На дороге меня задержали два мещан и спросили, нет ли среди пленных плотника, чтобы уложить потолок и сложить русскую печь. О том, как делать свод в печке, я в то время не имел никакого понятия, а на укладку потолка согласился. Условились, что за работу я получу деньгами 300 рублей, жареную курицу, 6 фунтов хлеба из ржаной муки. В Собор я не попал, так как он был уже закрыт, а пошел в казармы и предупредил своих приятелей, что буду работать, и где.

Пришел на работу. Хозяин сказал, что он купец, ездил по губернии и продавал "красный товар" (т.е.галантерейный). Ему помогали 2 сына, которых удалось избавить от военной службы в 1915-16 года. Теперь они пошли в Красную армию и учатся на должности командира, благодаря этому их, стариков, никто не трогает. Есть и дочь 26 лет, зовут ее Аннушкой, которой выйти замуж помешала революция, так как она была в 6-м классе гимназии. Рассказав всю свою родословную, попросил меня зайти к нему в дом. Зашли и вижу - почти во всех были икона, на стенах были гвозди и следы от картин. "Там были портреты царей, здесь был Скобелев" - так мне объяснялось. В одной полутемной комнатке стоял угловой киот со множеством икон, горела лампадочка, а около стены на кровати лежала старушка, которая, увидев меня, стала креститься и упрекнула сына в том, что он не дает спокойно умереть и привел сюда "красного": довольно того, что два пошли к безбожникам. Войдя в комнату, я перекрестился, сын сказал, что я "из Белых" (в наших удостоверениях было сказано" бывший из военнопленных армии Краснова или Деникина"). Старуха встала и стала меня крестить и благословлять, как сына, проклиная настоящую жизнь, утешая себя тем, что не долго остается ей жить (ей было {?} года).

Стало темнеть. Работу я заканчивал, когда за мной пришел капитан Сомов, так как часа через два должны были выезжать и бумаги получены. Хозяин уплатил мне условленную сумму, получил я и курицу, дюжину яиц и хлеба, дав слово, что я вернусь.

Часов в 9 мы были на вокзале в ожидании скорого поезда в Москву. Поезд пришел, но нас не приняли и мы должны были ждать до 2-х часов другого поезда. За это время столкнулись с лицами, которые бежали от красного террора, который творился на Юге России, особенно в Крыму, где зверствовал Бела-Кун.

В два часа пришел поезд. Нам, как командному составу, было отведено купе, и мы сносно расположились. От одного чувства, что мы были уже на свободе, спать не хотелось, и каждый погрузился в свои думы, но на горизонте ничего отрадного не было видно. Ехали мы с большими остановками и в Москву приехали к вечеру. Явились к Коменданту, который нас отправил на Брестский вокзал, так как мы должны были следовать в Минск. На Брестском вокзале нам сказали, что наша группа должна еще пополниться и мы отправимся только завтра, а пока мы свободны; указали, где мы можем переночевать и получить горячую пищу.

В Москве у меня была тётка, сестра моей матери, мать поручика Натуса, о котором я упоминал раньше. Адреса ее я знал, но ее никогда не видал. Пришел по адресу - жили они у Никитских ворот, на втором этаже. Муж ее был один из главных архитекторов гор.Москвы и во время перестрелки между красными и юнкерами-алексеевцами был случайно убит на улице. Она осталась одна с дочерью.

Найдя нужный номер квартиры, я позвонил. В маленькое окошечко в дверях выглянуло лицо пожилой, дамы, затем открылась дверь с цепочкой и начались переговоры: кто да что мне надо, и видно было, что она очень испугана. Но очень скоро, после того, как я назвал себя и вспомнил кое-что о своей матери, отце и тетках, живущих в Воронеже, произошла очень трогательная встреча. Со мной она поделилась всем, что было у нее на душе. Часам к 10 пришла и дочь ее Верочка, брюнетка, красавица Москвы... Боже мой! сколько было радости от нашей встречи! Тут было все - и смех, и слезы. Они уже знали, что Николай умер от ран в Крыму, и единственный, кто остался для них - это был я, но... мимолетно. Всю ночь мы не спали, просидев на диване втроем, погрузившись в рассказы о родных, о своих переживаниях и т.п. Утром Вера сходила на службу, получила там освобождение от работы и вернулась домой. За это время я написал насколько писем, желая подать о себе весточку своей семье. Быстро пролетало время, часовая стрелка приближалась к 5 часам и надо было отправляться в неизвестную даль. Со слезами, лобзаниями мы распрощались, и я ушел с большой душевной болью, поддерживая себя тем, что не окончена борьба с большевиками.

На вокзале нас, комсостава, собралось до сорока человек. Одеты были разно, но большинство выглядели оборванцами. Получили мы полевые-порционные, литеры, новые удостоверения с упоминанием, что мы из Деникинской армии, назначаемся на должности не ниже командира батальона, командира Кавалерийских дивизионов и Артиллерийских дивизионов. В поданном поезде получили вагон 2-го класса, но лавки были ободраны и вместо серого сукна были мешки. На наружной стенке вагона была написано "Комсостав" и был дан конвой из 5 солдат, но он находился в распоряжении капитана Сомова, как самого старшего (офицер Генерального Штаба, Терский казак, остался служить в Красной армии). При остановках поезда на станциях у входных дверей становились часовые и никого не впускали к нам. В Смоленск приехали рано утром. На перроне была какая-то группа человек в 50 - видимо, это были военные. Комиссар (так он представился) какой-то "ударной" группы, которая спешно, по распоряжению Тухачевского, ехала на фронт, решил поместиться в нашем вагоне, но наши конвоиры не пустили. Поручик Казерацкий назвал этого комиссара "жидовской мордой". "Морда" эта достала наган и выстрелила в поручика, но не причинила вреда. Видимо, чтобы не было дальнейшего скандала, дежурный станции сразу же отправил поезд, и эта группа осталась на месте.

В Минске был Штаб фронта, куда мы должны были явиться для дальнейшего направления в действующую армию. Из нашей Рязанской группы 6 человек быки назначены в конный корпус Гая и были отдельно приняты в комнате, где было четыре стола. За каждым столом было по одному человеку, а в углу стоял письменный стол и за ним сидел (до сих пор не знаю, какая была его роль) какой-то тип, лет 50-55, в старой офицерской форме защитного цвета и со значком Академии Генерального Штаба, только вместо двуглавого орла была… красная звезда.

Капитан Сомов, доложив, что группа комсостава из Рязанского концентрационного лагеря прибыла для дальнейшего отбытия в Корпус Гая, вручил ему наш документ на проезд, полученный в Москве. Тип посмотрел на нас, себе под нос буркнул "побежденные" (?) и стал говорить что мы "не получали полевых порционных и прогонных". Говорил он это настойчиво глядя нам в глаза, как бы уверяя нас, что это так и есть и когда один из нас открыл рот, чтобы сказать, что мы все получили тип его перебил: "Вы не получали! За тем столом вы все получите!" и указал стол. Пока нам стали выписывать нужные бумаги, появилось еще пять человек, с иголочки одетых, окончивших в Тамбове Кавалерийское училище - курсанты, которые что-то просили, но им было во всем отказано и заявлено, что они должны быть на станции и первым поезде выехать из Минска. После ухода курсантов он подошел к нам, назвал нас друзьями и посоветовал сутки отдохнуть в Минске. Дали нам ордер на ночевку, где были кровати с бельем и довольно чисто. Получив вторично деньги и продукты, мы отправились в свое пристанище, где нас встретила полупьяная тетка лет 50-ти и сообщила нам, что здесь до революции жили "веселые девицы", что все они погибли, а теперь такими девицами стали все... Переночевали - правда, не совсем спокойно, так как появлялись какие-то типы, знавшие, очевидно, что из себя представлял этот дом.

До обеда походили по городу, а часам к трем пошли получать документы. Принял нас тот, который принимал и вчера, - это был полковник генерального штаба, который пошел в Красную армию по требованию Тухачевского, с которым он одновременно окончил Военное училище, были в одной роте, в одном взводе, только Тухачевский вышел в гвардию, а он в армию. От него мы узнали, что корпус Гая интернирован немцами, но нам он посоветовал двигаться ближе к границе, так как там будет виднее... Мы его поблагодарили, он нам пожелал счастливого пути, и мы отправились на станцию.

Направление наше было Вильно, и с первым поездом мы и отправились. Приехав туда, мы сразу увидели, что здесь творится что-то {?} по сравнению с Минском, вернее сказать - было "безвластие". Мы решили здесь задержаться до выяснения обстановки. Приют себе создали в углу 1-го класса вокзала. Буфет вокзала не функционировал, столов и кресел не было, но следила за порожними шкафами какая-то женщина которая нас снабжала кипятком. Узнав, кто мы, она привела какого-то господина, прилично одетого, который представился нам, как "бывший мичман", и посоветовал задержаться в Вильно, так как этот город должен отойти к Литве и тогда мы будем уже свободны. Такой выход из положения нас устраивал, и мы решили как-нибудь задержаться здесь. Прошло два дня, мичман нас навещал; благодаря ему у нас появились новые знакомые, которые оказывали нам много внимания, питали нас и разбирали на ночлег. Поручик Казерацкий оказался совсем не поручиком Казерацким, а капитаном Аксеновым. До войны отец его жил в Виленской губернии, где они имели небольшое именьице. Капитан, отступая от Ростова, допускал возможность плена и, имея в виду войну с Польшей, приобрел себе фальшивые документы на имя Казерацкого и этим скрыл своих родителей. Здесь же ему удалось получить какие-то новые документы, и он ушел от нас посмотреть свое гнездо, где были уже литовцы. Будучи в Варшаве, я его встретил; он ехал во Фракцию, ликвидировав все в Польше.

Слухи с фронта шли самые разноречивые, и вот утром на третий день на главной улице появился обоз - запахло отступлением. Во главе обоза шел здоровенный детина в казачьей фуражке и в синих брюках с лампасами и отчаянно ругался: их подвели, их продали, кругом измена. Где легкая артиллерия, туда посылали снаряды от тяжелой артиллерии, и наоборот. Красные ругают старых генералов и старую армию, а сами ничего не могут сделать, и теперь нас разбили и нет уже фронта.

Когда он выговорился, мы от него узнали, что обоз идет из Ломжи, что это обоз конного корпуса Гая, который интернирован немцами, и идет в сторону Лиды. В корпусе было немало казаков, которые попали в плен к красным, а 21-я большевицкая дивизия почти вся состояла из казаков. В районе Львова они перешли с полковником Солнышковым к полякам. Такие сообщения нас подбодрили, и мы решили ехать в Гродно, чтобы перебраться через Неман. Нормального железнодорожного сообщения не было, но поезда все же ходили. На станции мы узнали, что будет какой-то особый воинский поезд только в 4 часа ночи, с которым мы и приехали в Гродно. При входе в здание вокзала всех проверяли и нам дали провожатого в Штаб обороны Крепости. Здесь чувствовалась паника, никто толком не знал, где фронт.

В Штабе нас принял бывший офицер старой армии, заявив сразу же, что никаких суждений здесь не может быть, нам оказывают доверие, и нарушение его грозит смертной казнью. Сомов получил назначение в Бобруйск со своими двумя приятелями, желая оставаться в Красной армии. Меня назначили Начальником Штаба Гродненской крепости, оставили при мне Баранова. Выслушав назначение, я сразу решил, что оставаться на этом берегу Немана нет смысла, так как я не собирался оставаться в Красной армии. Я заявил, что я кавалерист, для Штабной службы не гожусь и попросил назначить меня в кавалерийскую часть. Последовал отказ с предупреждением: "не рассуждать - это Красная армия".