Ночь холодная. От окон с плохо заклеенными бумагой дырами в рамах без стекол несет стужей, от которой никак не укрыться под солдатской шинелью. К холоду, к жесткому ложу на полу, к спанью в одежде с походной сумкой под головой вместо подушки доктор привык, и сон обычно был крепкий. После тяжелой езды на коне или суетной работы в госпитале, в хлопотах о больных и раненых, - только бы прилечь, свалиться наземь, на пол, закрыть глаза - и уже сон со всех сторон наваливается завесой, заволакивает все вокруг.

В сегодняшний день ничего особенного не случилось. Никаких сверх-положенных в условиях Кубанского похода неприятностей не произошло,- такой же напряженный в работе день, как и все дни до него.

Или серый непогожий мартовский день наморосил унылую тень раннего вечера? Или уж так устал больше обычного, сверх меры? Что могло выбить из колеи и не дать обычного крепкого сна? - думал доктор, ворочаясь беспокойно с боку на бок в тревожном полузабытьи.

Обычно спокойный, невозмутимый и уравновешенный доктор сам ничего не может вспомнить из происшедшего в объяснение своему состоянию.

Наконец, приходит сон - тревожный от неотступных, неостывающих мыслей, беспокоящих больше, чем насекомые, неизбежные спутники в походе.

"Надо бы ампутацию сделать казаку... Зачем послушал коллегу, зачем не настоял на операции?.. Пропадет казак", - зудила, как расчес, мысль с самого вечера и царапала, поминутно возвращаясь в бессонной ночи.

"Все равно пропал бы: перевязывать нечем, наркоза нет, а завтра с утра выступать в поход. Ехать надо завтра же".

'"Ехать надо... Ехать надо... - постукивают в голове слова, как на стыках рельс -вагоны: - ехать надо, ехать надо."

"А на чем ехать?" - вдруг обрушивается неимоверной тяжестью вопрос, выросший, как отзвук, как громкое эхо на выстуки сонных слов: "ехать надо, ехать надо". Доктор не может ответить, придавленный, прИжатый усталостью к полу, придушенный перетянувшим шею высоким воротником не снятого на ночь френча.

На чем ехать? Вот что мучило подсознательно и теперь вдруг вынырнуло, выросло вопросом, как из-за горы тяжелая глыба, и катится прямо на доктора и с размаху бьет по голове, по телу и стучит, выбивая громко: "ехать надо, ехать надо"...

От нестерпимой боли в шее, в плече и в голове доктор даже стонет, но не может проснуться, придти в себя. Вот, вот он уже на грани, ведущей к сознанию окружающего. В уши доктора уже ползет назойливый сухой храп соседа-

доктор хочет проснуться, открыть глаза, проверить, кто же это хриплым надсаженным голосом упорно повторяет одно и то же: "ехать надо, ехать надо"...

Но сил нет ни открыть глаза, ни повернуться и расправить отяжелевшее тело, руки, ноги.

Только когда уже рассвело и за домом зашумели голоса и топот лошадей и скрип повозок, - доктор проснулся, с трудом отрешаясь от навязчивого кошмара.

Присев на полу, оглядывая мутную в предрассветной утренней полутьме комнату, доктор не сразу пришел а себя. В ушах все еще шумело: "ехать надо, ехать надо"

И сразу в тон и в такт отвечало в голове доктора: "а на чем, а на чем?"

В самом деле, на чем ехать ему, доктору, главному врачу и в отряде и в госпитале, на чем выступать в доход?

Приподнялся осторожно, чтобы не разбудить спавших почти вплотную друг к другу людей из своей "команды", как он называл ближайших помощников в госпитале и отряде.

Мрачные мысли растаяли в мягких белокурых волосах, в пушистых ресницах, опущенных на румяную щечку, в пухлых маленьких губках, капризно, почти по детски надутых и поднятых к смятому в пуговку носику. Только половина лица была видна в густой барашковой папахе, которой лежала голова Маруси. На черных кудрявых завитушках папахи лицо Маруси казалось белее и мелкие веснушки на носу и щеке были, как легкие тени от усталости. Лицо от стрИженых по-мальчишески волос казалось еще более моложавым для ее 18-ти лет.

- Эх, ты, воробышек, - подумал доктор, глядя с отеческой нежностью на спящую Марусю. Из какого гнезда ты упала на такую страшную дорогу? Наше дело - мужское, ибо нам оставаться дома было нельзя.

Пока одевался и приводил свои веши в порядок, думал больше всего о том, что было блИже к Марусе. Опять встал вопрос: зачем пожалел девченку и подобрал ее, шедшую с трудом возле повозки, маленькую, с повязкой на голове, в стоптанных ботинках и в солдатской, длинной не по росту шинели? Почему не оставил в госпитале, а взял к себе команду? Пожалел, что среди мужчин пропадет? И чего теперь нянчится? Девченка простая, молчаливая, ничего толком сделать не умеет и в госпитале плохая помощница у больных и раненых. И врет, и все врет и про себя, и про свою родню... Оттого, должно быть, что глупенькая; еще много в ней ребячьего, детского, беспомощного. И оттого ее и жаль, как малое неразумное дитя. О ней приходятся думать, как о ребенке. Спит, как у себя дома в кроватке. И будить даже жалко.

Отдохнув глазами и мыслями на милом личике Маруси, вспомнил доктор, как было серо, пусто и одиноко для самого себя, А теперь в доме с ним почти родное существо, серыми глазами ищущее доктора в минуты опасности, в дни работы и в часы досуга в походе. А ночью маленькая девочка ложится с краешку возле доктора, как у надежной защиты от всех ночных страхов.

Эти мысли о Марусе на короткие миги заслонили тревоги и заботы о наступающем дне. И опять заворочались, застучали тяжелые вопрос: "ехать надо, а на чем?"

Вот и приказ: - выступать в поход.

"Команда, вставай! К походу готовься!" - будил доктор команду.

Позевывая, покашливая, поеживаясь от холода, потягиваясь, вставали.

Уже совсем рассвело. Пасмурно на дворе. По улице беспрерывное движение людей и повозок. Надо торопиться в госпиталь. Скоро уж черед выступать и санитарному отряду.

"Взять коня у Маруси? Ледащий у нее коняка - маленький и слабый, ее, девченку, с трудом волочит. У коллеги взять - не хочется обИжать, и в таком походе без коня, как без ног. Придется тогда коллеге пехтурой грязь месить. Самому шагать - по чину не пристало, не полагается", - думает про себя доктор. А вслух хотел было крепкое слово пустить по адресу того, кто накануне у него, задремавшего у края дороги, украл коня, срезавши повод, - да запнулся: в присутствии девченки нельзя.

- Если бы знал вор, что конь докторский, не украл бы его? Как вы думаете, коллега? - спрашивает доктор.

- Все равно украл бы, - уверенно отвечает коллега. - А вы к станичному атаману адресуйтесь. Он вам в два счета коня достанет.

Уже раненые и больные размещены по повозкам, и госпиталь вместе с отрядом ждут приказа главного врача.

- Трогайтесь, марш! - приказывает доктор.

Маруся с тревогой посмотрела на доктора и хотела остаться. Доктор нахмурился и отрицательно покачал головой - поезжай, мол, с обозом.

Станичный атаман - седобородый, сухой от старости и еще больше увядший от беспокойства и хлопот с добровольческим отрядом, занявшим станицу и требовавшим от атамана непосильных для его возраста трудов, - только разводил руками, показывая тем, что нет никакой возможности достать коня, и не торопясь говорил:

- Все подходящее расхватали. Одна калечь осталась негодная. Вот и у меня - один только конь остался, да и тот слепой. А сказать правду, иного зрячего стоит. Был нашему дому другом и работником. Старший сын мой ординарцем на нем ездил. Конь крепкий; коли другого нет, берите до случая. Жалеть не будете. Довезет не вскачь, а шажком спорым пойдет.

"И то, - подумал доктор, - рысью с обозом не ехать. Да ничего другого и нет, чтоб разбираться. Не сгодится - брошу."

Вывел атаман старого, сытого и крепкого коня с мутными от бельма глазами, заседлал добрым казачьим седлом, приторочил сумы с докторскими вещами и подвел к доктору. Доктор сел на коня, приладился к седлу и коню. Конь и впрямь добрый и к поводу чуткий.

- Ну, теперь, доктор, глядите в свои оба, - шутит атаман. - А коли в Мариинской станице найдете другого, то коня моего оставьте в станичном правлении, чтобы знать мне, где моего старого друга найти.

Конь умный, путь-дорогу копытом чует и совсем не тяжело думать о дороге. Идет возле повозки и не спотыкнется, не оступится, ни на что не нашагнет. Спасибо атаману, последнего коня, да еще старого друга не пожалел.

- Дай Боже счастья вам, дай победы, дай здоровья братьям станичникам. Знаю, что мне жизнью рисковать придется, когда вернутся большевики в станицу и меня будут допытывать да квитаться за то, что кадетам служил. Старый я, а то и сам бы пошел с вами, - да пользы от меня мало будет. Коня последнего отдал. Чем пахать буду, не знаю. А, может, и не придется мне в мое поле выезжать, землю свою поработать. Не простят мне большевики грехов моих казачьих и прикончат без милости, Ну и пусть будет, что пошлет Господь. Пожил, слава Богу... Коль не одолеем врага, нам - старым людям - все равно не покориться, и жить нам будет не в силу.

Смахнул атаман навернувшуюся слезу с глаз, уставленных на дорогу, по которой тянулись обозы и части отряда, миновавшие уже околицу станицы.

Шумно и суетно было в эти два дня постоя отряда. А теперь опустела, осиротела станица, и тихо, настороженно и жутко безмолвно по домам и улицам. Знают станичники, что скоро придут большевики и будут вымещать на безвинных свое поражение и трусость перед горсточкой храбрецов добровольческого отряда.

Понуро поплелся атаман в станичное правление, сел на приступку крыльца и задумался.

"Тяжкая година, и не сулит она хорошего. Сколько трудов, сколько горя и страданий и смерти в злой междоусобице. Обида и разорение. На что один конь слепой убогий от всего добра у меня оставался, а и его не миновала горькая участь. Осиротел я, обезлошадел, а и конь мой, брошенный, как калека, пропадет с голоду. Бедный, бедный мой слепыш!..."

Черные без посевов поля вдоль дороги, черные, слякотью и грязью забрызганные лошади и повозки, с трудом везовые по вязкой, размокшей изрытой колеями дороге.

Чмок... Чмок... В каждом шаге тискают копыта черноземную слякоть. Стук, бряк... Громыхают колеса и кузова повозок, встряхивая седоков.

Грязь все жИже; все больше и больше луж по дороге и по смежным полям. Вот уже, как в половодье, мелкие озера мутной воды в отсветах мутного, в тучах неба.

"А вдруг спотыкнется слепой конь мой!" - думает доктор.

Нет, не дрогнет, не оступится старый конь. Осторожно, но уверенно ступает, чутко прислушиваясь и вздрагивая от холодных брызг, попадающих в губы, в глаза слепые, но умные, добрые глаза лошади, прошедшей тяжелую казачью службу. И чувствует конь седока-хозяина друга, которому послушен и покорен.

"Ну, разве не символическая картина!? Едет человек на слепом белом коне - это слепая судьба белого движения. Не то везет человека конь, не то плывет человек вместе с конем по безграничному простору вод закубанских плавней. Эти широкие кубанские плавни - широкие просторы неизвестного, и где и как они станут твердью и что будет на ней для нас - не видать, как слепому."

"Ну, шагай, шагай, мой слепой белый конь! Вывози, кривая на глаза, моя обездоленная старая лошадка! Не падай, не роняй меня в придорожные лужи холодных плавней! Шагай рядом и вместе со всеми вольными спутниками похода на Кубань! Теперь ведет нас сам генерал Корнилов, и, быть может, мой белый конь, хоть и слепой, но верный казачий конь не отстанет от побед, в которые так хочется верить. Верить и победить во что бы то ни стало, как верит сам Корнилов и как побеждал от Ростова до встречи с нами за Кубанью."

Тяжел был этот первый день похода под командой Корнилова. Стояли самые холодные на Кубани мартовские дни, с дождем и ветром и серой пасмурью непогоды, с леденящей стужей, - и мучили истомленных раненых и больных.

В этот день доктор вел свой обоз с больными и ранеными по дороге вслед за другими, идущими упрямо и покорно и безропотно, как слепой за поводырем.

На белом слепом коне по ледяной воде, бежавшей над мостом почти в уровень с перилами, в слепые сумерки раннего утра, натянуты поводьями, как бы желая поднять как можно выше над бушующим половодным потоком храпящего в настороженности и чующего опасность коня переправлял доктор свой отряд через мост. Почти плыл с конем, мало думая о риске и для себя, и для обоза. Спасение только впереди, нельзя ни на шаг, ни на минуту отставать от общего движения.

Вот уже слышнее стук копыт но деревянному настилу берега, залитого на многие версты. Твердь по ту сторону есть, и дорога видна меж двух рядов телеграфных столбов, стерегущих тракт на станицу Мариинскую.

Туда скорей, к мерцающим огням, еще не потухшим в остатке мартовской ночи; туда, к первым хатам, чтобы согреть закоченевших больных и раненых, измученных, промокших и заледеневших в эту беспримерно студеную, непогожую страшную ночь.

- Марш, марш! - кричит доктор в сложенные рупором руки.

Повозка за повозкой скатывается с берега на мост, обдавая брызгами и шумя потоками струй, охвативших и лошадей, и тачанки мутными полотнищами густой в напоре вод, бегущей стремглав реки.

- Ой, ох... Тонем... Гони! - вопят лежащие тяжело раненые и больные, которых достала ледяная вода на дне повозок.

Только тогда тронул своего коня доктор, когда пропустил всех из своего отряда, пустив коня быстрым шагом, чтобы пройти весь обоз и у каждой повозки осведомиться, не слишком ли промокли, и вслед сказать что-нибудь утешающее, что, мол, совсем скоро обогреемся и отдохнем,

- Скорее бы, - отвечали с повозок.

- Скоро ли? - спрашивали дрожащие от холода голоса.

А с иных повозок - только стоны, с других - только глядели глаза, полные муки и мольбы, и неслышный шопот посиневших губ.

А было немало и таких повозок, где безмолвный покой, бледные без кровинки лица с опущенными веками говорили страшными словами жуткой смерти о том, что ледяная ночь докапала непомерными муками холода и тяжестью перехода. Им уже незачем теперь спешить, и ничто уже не отогреет застывшее навсегда сердце.

Доктор торопит коня, чтобы вместе с квартирьером поскорее доехать до станицы и захватить места для госпиталя.

Кончились плавни. Хоть и топко по грязи, но можно бы пойти рысью, но слепой конь отвык от бега и только, ускорив шаг, зачастил ногами, сколько было старой силы.

Впереди уже близко горят огоньки станицы сквозь мутные силуэты хат и деревьев. Огни манят продрогших и усталых людей. Люди и кони ускоряют шаг, чтобы донести до казачьих хат неугасшее еще тепло живого сердца. Сердца людей, принявших тяжелый жребий борьбы за свою правду и не покорившихся.

И вместе со всеми торопливо шагал и слепой конь, уверенно и бодро ступая в привычном походном шаге и чуявший запах жилья впереди.

Слепая, в лохмотьях дождевой изморосли, тупой холодной тьмой бившая людей ночь прозревала светом утренней зари: она приняла в свои светлые руки усталых людей и бережно понесла по улицам станицы,

Когда повозки стали возле отведенных для них хат, уже настал день. День, который помнят все добровольцы Кубанского похода. В этот день решен был поход на Екатеринодар.

Помогая Марусе слезть с лошади, доктор заботливо и ласково посмотрел на нее, едва державшуюся на ногах от холода и усталости.

- Жива ли ты, мой воробушек? Хоть и слепой конь, а все же вывез меня из беды. Это он для тебя не утопил меня в холодной реке и дотащил невредимым. Что бы ты делала, если бы я замерз?

- Я бы тоже замерзла, милый доктор, - с трудом вымолвила чуть слышным шопотом Маруся.

Старый слепой конь стоял возле. Усталый и понурый, он уже дремал, закрыв тяжелыми веками белесые, невидящие глаза. Маруся обнял голову слепого коня, прИжалась к ней и поцеловала.

Конь открыл глаза, поворачивая их в сторону Мару си. Но слепые глаза не могли видеть тоже слепых от слез глаз Маруси, которая yпала бы на землю, если бы доктор не подхватил ее в это мгновенье...

Прошлая ночь, чуть не захлестнувшая отряд в половодной реке, едва не заморозившая все живое, та ночь, которая дала имя всему Первому Походу - ЛЕДЯНОЙ - уже забыта. Впереди еще много будет ночей пути, и в них, быть может, застынет не одно сердце обреченных утонуть в слепой тьме отчаяния, в страданиях от ран и болезней. Лежа в повозках походного госпиталя, люди тщетно борются за остатки жизни в холодеющем уже теле.

Слепая судьба ведет всех вперед... Она на слепом коне веры в победу. Перед ней путь залит не разливом плавней, а слезами и кровью братоубийственной войны.

Медленным шагом, только по пути, предрешенному волей ведущего армию генерала Корнилова, медленно шагает ее слепой конь в неведомые пределы и грани неравной борьбы.

И так же шагал слепой казачий конь в ту холодную, темную ночь, которая заледенила сердца многих вечным покоем.

Но в сердце других была и победила сила живых, идущих с верой в победу.

А.Жемчужный.

- - оОо - -

Добавление к статье "Скорбные тени" в № 3 "Первопоходникв".

Не знаю, были ли танцы под граммофон в ст. Ст.-Леушковской , я помню, как после выхода из Ростова мы пришли в ст.Аксайскую, тогда еще в составе отряда полковника Симановского, и в отведенном нам доме грелись и отдыхали после первого перехода. Там к нам присоединились доктор Буров и сестра милосердия Дина Дюбуа. Когда отдохнули и закусили, чем Бог послал, настроение поправилось, и мы стали просить князя (Чичуа) протанцевать лезгинку, что он и сделал.

(Из письма кап. Б.М.Иванова).