1921 год. Тула. Проволочные заграждения и за ними несколько бараков, построенных правительством для беженцев из царства польского. Один из бараков был занят пленными польскими офицерами, второй - кубанцами (белыми), третий - нами, офицерами.

За проволокой расстилалось широкое, покрытое снегом поле. На нем туляки сеяли картошку. И часто, под страхом выстрела в затылок, мы проползали под проволочным заграждением, "применяясь к местности". Когда я применился или же мне показалось, что применился, - я бежал.

Холодно было. И голоден был. Пройдя с версту, постучал в одну избенку. Это была избенка слесаря-оружейника. Кто не помнит тульских стволов?

Хозяин был вдов и, не торопясь, накрывал на стол. Трое жадных, голодных ребятишек живо следили за размеренными движениями отца. Я переминался у порога.

- Есть хочешь, что ли, прохожий? - спросил хозяин.

- Да, хочу, - ответил я.

- Садись, только упреждаю: собачатина у меня нынче на ужин. Только вот им, - кивнул он в сторону ребят, - по картошине спек...

Так встретили рождество христово рабочий тульского оружейного завода, его дети полу-сироты и поручик добровольческой армии.

Что здесь удивительного? То ли, что россия, кормившая своим хлебом при царе пол-мира, собакой светлый праздник встретила? Или же то, что бедняк-вдовец, нашедший на дороге замерзшего пса, поделился последними крохами с белым? Оба явления удивительный неповторимы. Но во втором есть что-то, даже через 50 лет хватающее за сердце, слезу выжимающее...

Жив еще господь в душе человеческой, и вечно будет жить святая наша родина, что и пшеницей с блИжним в час изобилия делится, и в час безмерной нищеты - последний кус собачатины прохожему отдает.