ПО ДИКИМ СТЕПЯМ ЗАБАЙКАЛЬЯ.

Оставив позади себя закованный в ледяную броню суровый Байкал, мы очутились в Забайкалье, на станции Мысовой, где мы хорошо отогрелись, прилично отдохнули и неплохо подкрепились, но все же долго не задерживались и, о уходом со станции японцев, которые покинули ее на другой день, мы двинулись дальше тем же походным порядком, что и прежде.

Надежда, что в Забайкалье будет легче, так как по слухам, которыми мы писались в пути, власть здесь находится в руках атамана Семенова, а ему помогают японцы, - фактически не оправдалась. Правда, японцев мы видели на Мысовой, попадались они нам и дальше, на других станциях, но они всегда уходили раньше нас, как правило, и мы попрежнему оставались одни. Частей атамана Семенова мы не встречали, они, вероятно, охраняли только резиденцию атамана, то есть Читу, до которой по прямой воздушной линии было не менее пятисот верст, а может быть и больше.

Предоставленные сами себе, мы одиноко брели, отмеряя шагами уже пятую тысячу верст. Обстановка, вопреки нашим ожиданиям, не изменилась. Так же было холодно, так же плохо обстояло дело с питанием, и так же нас окружали только враги.

Снега было меньше, это правда, как в Забайкалье бывает всегда, он даже местами не покрывал всей земли, но это утешало нас мало, так как все равно было и опасно, и трудно, как во время всего похода.

Вдруг почему-то припомнилось из географии, что все Забайкалье лежит на тысячу метров выше уровня моря и что к востоку от Байкала проходит целый ряд горных хребтов: Хамар-Дабан, Яблоновый, Даурский, Нерчинский и др. Все они богаты золотом. Как странно!.. Все это когда-то было в книжке, в небольшом растрепанном учебнике, за невыученный урок из которого нередко получал единицы... А теперь?.. А теперь вот собственными ногами шагаю по этому самому - Хамар-Дабалу... Да ведь это же каторга!.. Настоящая каторга!.. Каторга со всеми ее рудниками и острогами... Горный хребет перевалить трудно... Тяжелеют ноги, а мы идем, все идем... и идем...

Держимся ближе к полотну железной дороги, где станции, разъезды, полустанки со своими поселками расположены чаще, чем в стороне от железной дороги, в лесистых горах и степных просторах, где и на сотню верст трудно найти жилье, кроме бурятской юрты.

На железнодорожные пункты красные нападали реже, так как на некоторых из них еще стояли японцы, и это облегчало наше положение. Нельзя было, конечно, не обратить внимание на то обстоятельство, что когда мы появлялись на станции, занятой японцами, последние через несколько часов ее покидали. Ясно было видно, что японцы эвакуируются, и после ухода нас вслед за японцами вся территория, включая и покидаемую станцию, оставалась красным.

При разговорах с японцами, которые, хотя и плохо, но многие говорили по-русски, они отвечали неизменно одной и той же заученной фразой:

"Нась-ему ка-мадь-иню ницьй-и-го ней-из-вець-и-ноу!"

И упорное молчание дальше. Это все, что мы могли от них узнать.

Если японцы уходили и оставляли нас одних, значит, так надо по каким-то высшим соображениям, и мы, не рассуждая, безропотно подчиняясь, шли и шли дальше, надеясь только на себя.

Местное население нам заметно не сочувствовало, но еще больше оно не сочувствовало власти атамана Семенова, хотя считать их большевиками было очень опрометчиво, так как означало сознательно толкать их в объятия последних. Люди просто беспокоились за свое добро, которое так нещадно расхищалось и гибло при гражданской войне, и они только старались порою его защитить, особенно от тех, которые уходили неизвестно куда, унося с собою их добро, - вот и все.

Ну, так или иначе, но сочувствия по отношению к нам у населения не было. В лесистых горах подстерегали нас красные партизаны, из которых запомнились имена: отряд Старика, он же и Ворон, отряд какой-то свирепой женщины-коммунистки, отличавшейся неимоверной жестокостью, и еще какой-то знаменитый Карандашвили - все они, вероятно, по моему предположению, из местных каторжников.

Дружелюбнее других к нам относились инородцы-буряты, у которых мы всегда находили радушный прием. Гостеприимство бурят выражалось в неизменном угощении чаем, называемым "сливан". Он приготовляется из настоя кирпичного чая на горячей воде с примесью кобыльего или козьего молока, топленого бараньего сала и соли. На вкус подобная бурда - тошнотворное пойло, а по способу приготовления - и того хуже. От любезно предложенного угощения отказаться нельзя - это кровная обида хозяину, а буряты доставляли нам, и всегда по своей инициативе, ценные сведения о красных, благодаря которым мы не раз благополучно выходили из почти безвыходного положения.

Здесь, я думаю, уместно сказать несколько слов о бурятах, на которых в то время красные не обращали внимания, смотря на них, как на дикарей.

Дикие Забайкальские степи, живописные весной, когда они покрыты красивым ковром различных полевых цветов: лилиями, пионами, тюльпанами, а летом - ковылем, полынью и другими степными травами, весьма удобны для пастбищ.

Занимаясь скотоводством, буряты испокон века облюбовали эти места для своих стад и являются здесь самым многочисленным племенем из всех инородцев.

Во время похода по Забайкалью, бродя по просторам бурятских кочевий, я не раз наблюдал, как в неоглядной желто-бурой степи вдруг появлялась и маячила на горизонте черная точка... Ближе, ближе, но все еще далеко-далеко - степной наездник бурят на низкорослой монгольской лошаденке не сидит, а как-то своеобразно примостился одной половиной своего корпуса, без седла, и мчится к нам со сведениями о красных.

Уходящая за горизонт глухая, молчаливая степь... Одинокий узкоглазый монгол... и какой-то неуловимый, загадочный на всем отпечаток Азии, который нельзя объяснить. В нем, как в миражном мареве, воображение уносит нас в историю... Мысль горит!.. Да не горит, а полыхает!!! И летит в тьму веков, где фантазия бередит покой далеких, далеких былей, в которых слышится мистический топот бешеного нестройного галопа Азиатских орд, попирающих мою родную Русь.

Может быть, здесь... И вернее всего - здесь!.. Или где-нибудь Недалеко, вот так же и Чингиз-Хан одиноко скакал по этим степям, {-44-} обуреваемый своей дерзкой и непокорной мыслью - покорить весь мир. Отсюда Чингиз-Хан послал свои орды в Европу, и они беспрекословно потекли миллионной лавой и затопили Россию на целых триста лет, что и спасло Европу от той же участи.

Отсюда может прийти и та желтая опасность, о которой так много говорили во время Русско-Японской войны. В этом есть что-то апокалиптическое. Отсюда, как из бездны зверя, можно ждать, что желтая опасность с красной идеологией неудержимым потоком зальет весь мир, и если Западу не удастся разрушить тот барьер, который он пытается разрушить, ему спасенья больше нет.

ОТПРАВКА БОЛЬНЫХ.

На одной железнодорожной станции, при которой расположен какой- то большой завод, кажется, Черемховские Копи (за точность не ручаюсь), верст за 250 от Читы, нам удалось установить, что продолжать движение вдоль железной дороги нельзя, так как нас поджидают сильные засады, Мы решились на крайность.

Соорудив по настойчивому требованию специальный поезд и погрузив в него всех наших раненых, которых до сего времени мы везли с собой, а также больных, детей, женщин и просто слабых, отправили его в Читу через станции, занятые красными, полагаясь на Провидение... Остальные, способные преодолеть ожидаемые трудности, уничтожив или бросив обременяющий нас обоз, превратив его во вьючный, более удобный при движении в горах и ущельях, двинулись к северу от железной дороги по трудно проходимым тропам мало населенной местности.

Этот последний путь до Читы, продолжавшийся недели две-три, был физически и морально чуть ли не труднее всего предыдущего пути. Первые полтораста или двести верст партизаны не давали нам дышать. Они выбивались из сил, чтобы преградить нам дорогу или как можно больше вывести нас из строя. Местность им очень благоприятствовала.

Особенно бывало жутко в тесных ущельях, где мы проходили, стиснутые неприступными скалами, по узкой тропинке, растянутые цепочкой по одному, а нас поливали дождем метких пуль из-за каждого камня. К счастью нашему надо сказать, что атакующие нас партизаны не отличались ни храбростью, ни тактическими соображениями. Стоило десятку наших смельчаков забраться на вершину, где обыкновенно располагались красные, как они, иногда целая сотня, бросались по коням и быстро скрывались в лесистых зарослях сопок, оставляя нам открытый путь.

Ближе к Чите поселки становились чаще. Здесь партизаны, напуганные карательными отрядами атамана Семенова, были уже не так дерзки. Жители очень замкнуты, и трудно было узнать, на чьей стороне их симпатии, хотя они охотно делились всем, что имели. Поселки большие и богатые.

Не доходя до Читы верст сто, однажды в ясное утро первых дней марта, только что покинув ночлег и вытянувшись за деревню, на холмистом горизонте мы увидели группу всадников, которые, очевидно, следовали за нами. Трудно было определить, как велик отряд, но по грубому подсчету наметанного глаза он не превышал сотни. Что это были за люди и сколько их было еще, скрытых от нашего взора, сказать было не возможно, поэтому для предосторожности мы приняли боевой порядок и продолжали двигаться, так как другого выбора не было.

Когда же наши конные решительно пошли на соприкосновение с предполагаемым противником, таинственные всадники быстро без выстрела скрылись за соседними холмами. Наши их не преследовали. В течение всего текущего дня загадочные конные больше не появлялись, и мы, хотя и в напряженном состоянии, но без всяких эксцессов сделав дневной переход верст в 25-30, остановились на ночлег в поселке, оказавшемся на нашем пути.

Здесь от кителей мы узнали, что виденная нами конная группа - высланная из Читы нам навстречу сотня забайкальских Казаков. По рассказам, они пошли обратно, так как не могли установить, что это за вооруженная масса.

На другой день картина повторилась та же. Снова появились те же всадники и так же, не связавшись с нами, ушли, хотя мы и подавали им разные сигналы, но это не помогло. Сделав так же дневной переход и снова расположившись на ночлег, мы установили точно, что это - казаки атамана Семенова, которые одну из прошлых ночей провели в этом поселке. По их словам, видя нас, они не рискнули подойти к нам, так как еще не были уверены в том, кто это - свои или красные.

В конце концов, желая связаться с посланными нам навстречу казаками, мы решили послать кого-нибудь из местных жителей для сообщения казакам, что это действительно свои - Каппелевцы. Нашлись два охотника, и мы были уверены, что завтра произойдет желанная встреча,

В эту ночь спалось как-то неспокойно... Мешало приподнятое настроение - Чита, конец длинного, почти годового похода... страшного, изнурительного, с неописуемыми лишениями... Поход в тысячи верст... и вот она, эта сказочная "Атлантида", и из нее настоящие живые люди… Значит, это не миф... Радостное, тревожное чувство не давало покоя.

Так, вероятно, должны себя чувствовать потрепанные сильной бурей моряки, потерявшие всякую надежду когда-либо увидеть твердую землю, когда вдруг, совершенно неожиданно, над кораблем они замечают ... птиц, порода которых держится всегда вблизи берегов... Из груди вырывается крик радости - "Земля!" - хотя ее еще и не видно... Она и не так близка, но они уже воскресли... Ура!

На третий день мы, забыв усталость, шли бодро и нетерпеливо всматривались в туманную, холодную и пустую даль, ища призрачных всадников. В голову лезли сомнения, а воображение рисовало предательство, измену и т.п., - что вообще может создать фантазия... Кругом было тихо и безлюдно.

Верст пять не доходя до большого села Думы, которое живописно и правильно раскинулось на отлогом холме, мы на дороге увидели долго жданную казачью сотню, на этот раз не уходившую, а легкой рысцой двигавшуюся в нашем направлении. Наши конники, увидя казаков, без команды понеслись к ним навстречу. Казаки, заметив этот нетерпеливый порыв, перешли на галоп, и быстро, с радостным криком, обе группы смешались, обнимаясь и засыпая друг друга вопросами.

Вскоре, также торопясь, подошла и вся наша колонна. Оживление было пасхальное, и радости не было конца. Говорили, кричали, шутили, острили, обнимались и, входя в село, первый раз за весь Сибирский поход мы готовы были петь.

Был действительно какой-то праздник, и нарядные жители встретили нас восторженно. Пользуясь гостеприимством и забыв все невзгоды, мы устроили дневку.

Цель отдыха в сорока верстах от Читы имела свои основания. Во-первых, собрать и привести в какой-то порядок изнуренные походом части, а во-вторых, самолюбивое намерение - не уронить воинской чести и бодро вступить в город.

- о -

Остальную часть пути в сорок верст мы покрыли в один день и в начале марта 1920 года, под вечер одного прекрасного и уже почти весеннего дня мы радостно входили в обетованную Читу.

- о -

К моменту прихода в Читу вся Сибирская или Каппелевская армия, как ее тогда называли, под командованием генерала Войцеховского, представляла из себя жалкие остатки в 15 или 20 тысяч от тех 700 тысяч человек, которые двинулись с берегов Камы и Волги. Дух и порядок этой группы резко отличались от основных начал войска атамана Семенова. В основных идеях этих начал для нас было столько острых углов, что надо было иметь много ловкости и такта, чтобы умело маневрировать и не напороться на один из них. Даже в первые дни нашей встречи эти отношения едва удержались на острие ножа.

ЧИТА.

Чита, куда мы наконец добрались, измученные походом, представляла картину из какой-то непонятной нам старой жизни. Город весело и беззаботно жил, как будто никто не только не знал, но даже и не хотел знать о какой-либо опасности, от которой мы только что временно ушли.

Являясь главным административным центром обширной Забайкальской области, с населением в сорок тысяч жителей, Чита также была резиденцией главнокомандующего вооруженными силами Дальне-Восточной окраины, преемника Верховного Правителя, атамана Семенова.

Добротно, по-сибирски и удобно расположившись на реке Ингоде, где с запада к нему подступили невысокие отроги горного хребта, на вершинах которых ранней весной цветут настоящие эдельвейсы, город мирно жил и верил в непоколебимость господствующей здесь власти.

Жил весело и шумно. Днем бойко торговали магазины, а по вечерам в переполненных ресторанах звучала музыка. В театрах при полных сборах шли пьесы. В собраниях и клубах устраивались пышные балы, и публика приятно веселилась до рассвета чуть ли не ежедневно.

Семеновские офицеры носили форму мирного времени; это было, может быть, красиво, но как-то не соответствовало ни духу времени, ни существующему моменту... Юнкера Читинского Военного училища, открытого атаманом Семеновым, щеголяли образцовой выправкой, становясь во фронт встречным генералам, и своим молодцеватым видом кружили головы местным красавицам. Сам атаман делал смотры и принимал парады, и все это вместе взятое напоминало скорее страницу какой-то давно забытой волшебной сказки или глубокий, глубокий тыл, чем революционный момент гражданской войны в окружении врага.

При виде всей этой внешней и ненужной мишуры в серьезнейший и ответственный исторический момент что-то непонятно-горькое и тревожное вонзалось в самое сердце.

После таежных дебрей, диких необозримых степей, непролазных

скалистых гор и ущелий, где ни на единый миг не докидала нас опасность, все казалось новым, необычным и даже чужим.

По городу мы ходили группами, солдаты и офицеры вместе, и последних трудно было отличить от первых, так как и те и другие, как все Каппелевцы, не носили погон.

Приличные отношения Каппелевцев с представителями местных военных, то есть чинов армии атамана Семенова, продолжались недолго. На второй или третий день начались уже мелкие, а иногда даже и крупные недоразумения. Началось это с отдания чести, которого Каппелевцы, вернее, большинство из них не применяли, и не только по привычке, так как во время похода этим некогда было заниматься, но многие из нижних чинов вообще не знали, что таковое существует. Таким был, например, мой Ефим.

Подобные эксцессы происходили и с офицерами, которых по одежде нельзя было отличить от солдат, да и обычай этот для народной армии уже ушел в область преданий. Бывали случаи, когда щеголеватый хорунжий останавливал встречного каппелевца и начинал его цукать за неотдание чести, а в результате перед ним оказывался капитан или даже полковник.

Одним словом, эксцессы возникали по всевозможным поводам - и групповые, и в одиночку, и на улице, и в ресторане и доходили порой до открытого скандала. Скоро частые стычки довели обе стороны до враждебных отношений.

Семеновцы открыто задирали, но и каппелевцы отвечали тем же. Зная, что в ресторанах, где собираются семеновские офицеры, будут протесты против посещения их нижними чинами, мы нарочно брали туда с собою солдат и не позволяли им уходить, когда этого требовали семеновцы... Наших солдат, с которыми мы провели трудный поход, деля все лишения вместе, мы защищали грудью.

Иногда в тех же ресторанах разыгрывались другие сцены: семеновцы, зная нашу аполитичность, заставляли музыкантов играть гимн, выслушав который стоя, мы демонстративно уходили, заявляя: "Кабак - не место для гимна!"

Все это, конечно, доходило до ушей высшего начальства, и там на верхах начались свои неприятности и спор, касающийся уже политической тактики, если можно так выразиться. Эти споры едва не кончились открытым вооруженным столкновением. Вероятно, это резкое расхождение в убеждениях и взглядах привело к некоторой реорганизации сосредоточенной здесь армии.

Через неделю или дней через десять все вооруженные силы вместе составили три корпуса: Первый - части атамана Семенова, расквартированные в Чите и ее окрестностях; второй корпус, под командованием генерала Смолина, занял город Нерчинск; третий корпус генерала Молчанова разместился в городе Сретенске на реке Шилке. Корпуса второй и третий состояли исключительно из каппелевцев, под объединенным командованием генерала Вержбицкого.

Перебравшись на новые квартиры, каппелевцы так и остались Сибирской армией, сохранив до конца свой прежний уклад и распорядок, и только номинально признавали атамана Семенова, и то только, вероятно, потому, чтобы не возбуждать сильных враждебных отношений.

В.Варженский.