Армия оторвалась от Екатеринодара и ночным переходом из Елизаветинской станицы двинулась в путь.

Под утро мы остановились в небольшой немецкой колонии в Гначбау. Белые дома под красной черепицей вытянуты в ряд по прямой улице; один дом, как другой, с теми же зелеными ставнями, в такой же ограде, с таким же двором, садом и огородом.

Обоз скучился, одна повозка возле другой, В тесноте боевых частей, конных, пеших, обозных подвод, лошадей, артиллерийских двуколок, снарядных ящиков, трудно было пройти. После полудня начался обстрел. Говорили, что большевики подвезли двенадцать орудий.

С нашей стороны выстрелов не раздавалось; снаряды падали в сады, в огороды, иногда среди обоза; к счастью, разрывались редко. Впереди нас среди конвоя разорвалась граната. Несколько человек было ранено и убито,

Я сидел в повозке возле больного мальчика. Возчик, старый Андрей, как-то уныло возился около лошадей; его сынишка забился между колес под рыдваном.

Из соседнего дома доносился стон из открытого окна. От него нельзя было уйти. Стон этот, далеко слышный, томил своею мучительной протяжностью.

Трах! Столб черной пыли взвился на соседнем дворе. Испуганные гуси, махая крыльями, с гоготаньем понеслись в сторону. Собака взвизгнула и, волоча отбитым задом, поползла по земле.

Я помню: возле нашей подводы стоял какой-то парень с тупыми глазами, в старой солдатской шинели на голом теле. Ноги босые.

Он захохотал, оборачивался, показывал пальцем и опять хохотал. Собака судорожно дергала ногами. Кто-то прикрикнул на него. Он прижался и замолк. Откуда он явился? Был ли это идиот из немецкой колонии, или увязался с нами юродивый из Елизаветинской? Кто его знает. Кто-то приколол визжавшую собаку. И опять, все внимание приковывается этими стонами, из открытого окна.

А кто она, эта сестра? Знакомая ли, или я ее не знаю? И вдруг, как будто кто-то шепнул: «За что Царя согнали?» - Но, боже мой, разве мы виноваты? В мыслях перебираешь прошлое, как будто ищешь оправданья.

«За что же эта сестра мучается?» приходит на ум. В чем ее вина? Пусть казнятся те, кто виноват, а не эти дети.

И снова мучительные стоны как бы молят об ответе. Все их слышат так же, как и я, - и раненые в повозках, и мой больной мальчик, который лежит тут же.

Этот стон, несшийся из открытого окна, стон раненой сестры, он звучал всеми муками наших раненых, больных, изувеченных людей, тою мукою, которая таилась в душе каждого из них. О том, что вас может ранить, убить, не думаешь. Подавленный, думаешь, как бы прекратить эти стоны, не слышать их.

Генерал Алексеев проходит. Он все такой же спокойный. Проходя, он участливо спросил о моем здоровьи. Вольноопределяющийся поднялся с повозки и прикладывает руку к папахе.

«Лежи, лежи, голубчик», говорит ласково старик. Алексеев прошел в тот дом, откуда неслись стоны.

До самого вечера обоз простоял неподвижно, скученный в узкой улице колонии Гначбау. Стемнело сразу. Луна поднялась из-за деревьев. Разрывы вспыхивали в темноте. Обоз зашевелился. Какой-то хозяин-немец в соседнем дворе ругался, не давая своих лошадей запрягать в повозку.

Наша телега тронулась. Мы свернули и по огородам сквозь проломанный плетень выехали на выгон. Во весь скачь мчались повозки, и не одна за одной, а раскинулись по всему выгону. В темноте мы катились вниз по откосу без дороги.

Толчок - и мы увязли в каком-то болоте. Соскакиваешь, идешь по трясине. Лошади остановились. Хватаешь их за уздцы, стараешься вытянуть. Возчик Андрей хлещет их кнутом. Мы остановились одни ночью в болоте. Обоз гремит где-то далеко.

Трах! Разрыв снаряда. Нас обдало брызгами и грязью. Со всею силою тянешь за узду. Лошадь под ударом кнута вскидывается. Опять грязью обрызгало все лицо. Снаряд шлепнулся в болото, но не разорвался. Лошади рванулись. Повозка выскочила из трясины. Во весь скачь мы нагнали обоз.

Вторая ночь в пути. Усталый, я всю дорогу дремал в забытьи. Испытываешь только одно чувство облегчения от пережитых волнений прошлого дня, когда мы стояли в улице немецкой колонии. Мы вырвались из опасности. Ничто не угрожает.

Помню, как откроешь глаза, видишь над собою небо в мягком лунном сиянии, не слышишь резких звуков разрывов, не слышно мучительного стона. Тишина. Веет величавым спокойствием с высоты ночного неба. И думается, что все миновало. Ничто не тревожит. Помню - мы проезжали мимо какого-то водного разлива. Что это - река?

Волны с плеском накатывались к самой дороге, блески лунного света на всей шири колеблющейся водной поверхности. Какое-то озеро. Колесо катились по плотному песчаному грунту. Толчков нет. Взглянешь: Андрея не видно на передке, бежит возле повозки.

Хорошо было бы так катиться и катиться по дороге без тревоги, без дум в тихой дремоте ночи. Трах, трах, трах - треск ружейных выстрелов. Отчетливый стук пулемета. Два орудийных удара, один за другим. Что такое? Приподнявшись, оглядываешься кругом.

Сумерки ночи. Месяц спустился на самый край небосклона. Яркие, одинокие звезды, опрокинутые с высоты неба. Два, три прозрачных, светлых облачка среди нависших лохмотий темных туч. Бледный, лунный блеск, нет света зари. Багряная полоса среди полутьмы ночи.

«Кавалерия вперед» - передается от повозки к повозке, докатывается до нас, и далее уже сзади слышится - «кавалерия вперед». Что случилось? Пулеметный звук вдруг оборвался. «Кавалерия вперед» - слышится где-то очень далеко позади нас.

А никто не выдвигается. Смотришь по сторонам. В темноте не видно всадников. Каким безнадежным призывом звучит - «кавалерия вперед»,- снова докатывающееся до нас от передних подвод обоза.

Багряная полоса все ширится. Гаснет лунный свет. Вспыхнули, охваченные огнем, края темных туч. Светлеет небо, но темь обволакивает землю. Вдруг в темноте мы наталкиваемся на насыпь. Телеграфные столбы. Белая железнодорожная будка,

Бесформенная громада неподвижно лежит на путях, что-то чудовищное, неразличимое впотьмах. Изнутри этого безжизненно лежащего, чудовищного тела клубится дым, выскальзывают языки красного пламени. Рядом в белой папахе генерал Марков.

Мелькнула перед нами картина. Обоз мигом скатился с насыпи. На рысях проехали мы станицу Медведовскую, перебрались через плотину у широкого пруда, поднялись в гору и остановились. Обоз раскинулся табором. Солнце ярко светило. Затрещали и задымились костры. В оживлении, в говоре, в песне, подхваченной хором голосов, во всем чувствовалось приподнятое, бодрое настроение.

Нет, это не разбитая армия. Слышен веселый говор, смех, удалая, звонкая песнь. И точно ничего не было. Ни бессонных ночей в пути, ни отхода от Екатеринодара, ни немецкой колонии, ни этих мучительных стонов. Подходит тот, другой знакомый, передают один другому разные слухи о том, как все это случилось.

Произошло же это вот как. В сумерках, до рассвета, Марков с офицерами пробрались к железнодорожной будке и захватили ее. Вместо сторожа генерал Марков по телефону переговорил со станцией и заверил, что все благополучно. На станции стоял наготове бронепоезд и два эшелона с красными войсками, поджидавшими наш приход.

У железнодорожной будки за насыпью залегли офицеры, укрыты два орудия, дула наведены на рельсовый путь. Генерал Алексеев, Деникин, штабные все в тесноте возле будки. Показалась движущаяся темная масса.

Медленно, с закрытыми огнями, надвигался бронированный поезд, только свет от открытой топки скользит по полотну. Поезд в нескольких шагах от будки. Марков бросился к поезду.

- «Поезд, стой! Своих раздавишь, с… с...!» — У кого-то из стрелков выхватив ручную гранату, Марков бросил ее в машину.

В мгновение из вагонов открылся огонь из ружей и пулеметов. Грянул орудийный выстрел, и паровоз с треском повалился передней частью на насыпь.

Со всех сторон бросились к поезду, стреляли в стенки, взбирались на крыши, пробивали отверстия, бросали ручные гранаты, подожгли вагоны. Отдельные люди выскакивали из пламени, ползли по полотну; их тут же прикалывали штыками.

Все было кончено. Счастливый случай. Опоздай на каких-нибудь, полчаса наш отряд, и свет утренней зари не дал бы возможности врасплох захватить большевиков. Решимость Маркова - вот что не было случаем, - смелость и отвага наших людей.

Корнилов убит. Штурм Екатеринодара не удался. Мы отошли. Раненые брошены. В колонии Гначбау настроения тревоги и подавленности. Тяжелый, ночной переход. И напряженность воли, и решимость те же.

В блеске смелого подвига вновь проявился несокрушимый дух добровольцев, тех пятидесяти на улице Ростова, того мальчика в больших солдатских сапогах, с тяжелою винтовкою в слабой детской руке, кадета, который смеялся, когда ему рассказывали сказку.

В памяти моей переход у станицы Медведовской навсегда останется в фантастической картине.

Нагроможденные тучи, темные и мрачные, в разорванных лохмотьях. Красный свет зари и бледный лунный свет. Во мраке чудовище, неподвижное, придавленное к земле, сраженное рукою человека. Дракон, поверженный рыцарем.

Смерть Корнилова - тяжкий удар для нашей армии. Одно имя генерала Корнилова наводило панический страх на большевиков. Они ненавидели его, но еще больше ненависти, испытывали чувство страха.

Мне рассказывали те, кто в то время случайно был на Кубани, как один слух - «Корнилов идет» - приводил в смятенье большевицкую толпу.

Везде на станциях, в поездах, только и говору было, что о приходе Корнилова, и не раз подымалась паника даже в таких отдаленных местах, куда Корнилов и не мог дойти. Везде со страхом ждали его прихода.

А в наших рядах его железная рука действовала, как напряженный электрический ток. «С нами Корнилов» - и небольшой отряд, в 3.000 становился отрядом непобедимым.

Смерть, постигшая его под самым Екатеринодаром, была тяжелым ударом, но не была гибелью для нас. Дух Корнилова невидимо оставался с нами. Героическая смерть его скрепила наши ряди. Армия, не распалась. Во главе встал генерал Деникин. Алексеев продолжал вести нас.

Тела Корнилова и полковника Неженцова были привезены в колонию Гначбау и тайно похоронены.

Появившиеся на следующий день большевики разрыли могилы и по погонам полного генерала опознали Корнилова.

«Тело Генерала Корнилова, в одной рубашке, покрытое брезентом, повезли в Екатеринодар».

В городе повозка въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарев, Чистов, Чуприн и другие.

Двор был переполнен красноармейцами; ругали генерала Корнилова, Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, не помогли; настроение большевицкой толпы повышалось. Красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель.

Золотарев появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпою, что это его отряд захватил Корнилова, но Сорокин тоже с балкона оспаривал, утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а темрюкцами.

С трупа была сорвана последняя рубашка, раздиралась на клочки и обрывки разбрасывались кругом. Несколько человек оказались на дереве и на веревке стали поднимать труп. Но веревка оборвалась, и тело упало на мостовую.

«Наконец, был дан приказ увезти труп за город и сжечь. Тело было привезено на городские бойни, где, обложив соломой, его сожгли в присутствии представителей власти, приехавших на это зрелище в автомобилях».

«Через несколько дней после расправы с трупом, по городу двигалась какая-то шутовская, процессия; ее сопровождала толпа народа. Это должно было изображать «похороны Корнилова». Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег на поминки Корнилова».

Вот оно, то устремление к поганому, о котором говорил Достоевский.