Я встал рано утром. В комнате было темно. На темных стенах лишь ясно выделялись окна: в них светилась бледная утренняя заря.

Я вышел во двор. Небо уже начинало светлеть, но сумерки еще держались над землею. Иней покрывал двор, изгородь, крыши сараев, скирды соломы.

На белом покрове выделялись темные очертания большого дерева колодца под ним, неподвижно в дремоте стоявших лошадей у повозки и спавшего на куче соломы нашего возчика.

В утренней тишине явственно слышался крик каждого из петухов перекликавшихся между собою то в том, то в другом конце... Но когда я зашел за угол хаты, я тотчас же услышал похожий на раскаты грома гул со стороны Екатеринодара.

Мой привычный слух различил в этом гуле и удары орудийных выстрелов, и среди ружейной перестрелки механический и своим механическим звуком раздражающий треск пулемета.

И в тишине утра во дворе с белой хатой, среди погруженного в сон селения, странно было слышать эти тревожные звуки войны при первом появлении света.

Проснувшиеся гуси один за одним продвигались по двору. Поросенок возился, похрюкивая, в куче навоза. Женщина вышла с ведрами из хаты так же, как каждое утро. И только протяжный, тревожный гул, врываясь извне, нарушал покой и тишину мирного, повседневного пробуждения тихого уголка казачьей станицы.

Подошла старушка-хозяйка; мальченок плелся за нею, держась за подол юбки. Она остановилась. Грохот орудий гудел в воздухе.

- Господи, Иисусе Христе. Она стала креститься. - Матерь Божья, помилуй нас. У нее был там сын.

По слухам я знал, что убит знакомый - князь Туркестанов и баронесса Боде. Говорили, что Корниловский полк понес большие потери. Убит полковник Неженцов.

Екатеринодар еще не взят. У наших не хватает снарядов и патронов. Офицерский полк без выстрела пошел в атаку и взял артиллерийские казармы. Раскаты орудийных выстрелов все усиливались и усиливались.

- Матерь Божья, помилуй и спаси! - твердила старушка в каком-то оцепенении, глядя в ту сторону, откуда несся этот страшный, неумолкающий гул.

Солнце уже поднялось и яркие лучи радостно полились сквозь чащу сучьев фруктовых деревьев на свежую зелень, на песчаный двор, на белые соседние хаты.

В узенькой улице показалась между изгородями группа всадников; впереди на высоком донском коне полковник Тимановский, сухой, жилистый, в кожанной куртке и, как всегда, с трубкой во рту. Следом за ним офицеры - кто в бурке, кто в офицерском пальто, кто в полушубке, в папахах и в фуражках.

Всадники шагом проехали мимо нашего двора по переулку и скрылись на повороте за деревьями. Раздались звуки песни. Тех, кто пел, не было еще видно, но их звонкие голоса пронеслись в свежем воздухе утра, вливая бодрящие настроения в душу.

Ребятишки повыбегали из хат: кто карабкался на плетень, кто лез на перекладины. Окна растворялись. Казачки выглядывали на улицу. У ворот останавливались люди.

Но вот показались и они: не больше сотни, по четверо в ряд. Они шли бодрым шагом. Над головами колыхались штыки, то вспыхивая на солнце, то потухая.

Песнь звучала молодым, жизнерадостным задором: «За Царя... за Родину», отчеканивалось каждое слово, «за Веру» - гремело в воздухе.

И чувствовалась в звонких голосах, в их бодром виде, в загрубелых темно-бронзовых лицах и сила молодости, и ее отвага. Не было для них ни усталости, ни тяжести двухмесячного похода, а впереди не страшил отчаянный приступ Екатеринодара,

«За Царя… за Родину, за Веру» - разносилось далеко по станице. Весеннее солнце светило на белые хаты, на чуть-чуть распускающиеся зеленым пухом ветви деревьев, на пробившуюся зелень у дороги, на оживленные лица ребятишек, вскарабкавшихся на плетень, и на сотню молодежи, бодро под звуки песни проходившую в узеньком переулке Елизаветинской станицы.

Прошла рота офицерского полка, последняя остававшаяся на том берегу Кубани для прикрытия обоза с ранеными. Замолкли звуки песни и снова стал слышен протяжный гул, доносившийся со стороны Екатеринодара, Знакомый, артиллерийский капитан в рубашке с расстегнутым воротом, опираясь на палку, зашел к нам в хату. Старушка принесла испеченые ею жирные пышки, нарезала белого хлеба и поставила кувшин молока на стол.

Капитан Рахманов в это утро был как то особенно в бодром настроении духа; даже нашу хозяйку он сумел вывести из постоянной тяжелой думы о сине.

Сокольницкий был не в духе. Он все ворчал. Даже ласковость ношей хозяйки его раздражала: - Родненькие, родненькие,— а придут большевики и тоже будут родненькие.

- Под Катеринкой бой шел — стал он рассказывать.— Большевики подступили к самому селению. Шрапнели рвутся, пули свистят, а у бабы теленка снарядом убило, так такой вой подняла на всю станицу, хоть все бросай и беги, заткнув уши. Ее гонят, а она кричит, лезет, требует уплаты.

- Да и не бабы одни - продолжал он раздраженно,- а и мужики и те же казаки не лучше. Ни вразумить, ни растолковать, за что мы боремся, нет никакой возможности.

- На пакость, на какую угодно, подбить можно. Погромить, поджечь, ограбить сейчас готовы, а поднять их, хотя бы на защиту самих себя, не то, чтобы родины, этого никак нельзя. Вот и извольте за таких людей воевать.

- Как вы думаете, капитан,- спросил он - стоит за русский народ собой жертвовать или не стоит? Мы вот все с партизаном спорим.

- Да я за русский народ воевать и не намерен - ответил капитан, - а я воюю потому, что если бы не воевал, то считал бы себя подлецом - глядя на Сокольницкого, заявил он.

- Вот это так - обрадовался Гриша тому, что капитан высказал то, чего он не умел высказать. - Вот это именно так и есть.

- Нет для нас никого. Генерал Корнилов, и баста, и больше никого знать не хочу. Все остальные сволочь - и наплевать, пусть сволочью и остаются, и мне дела до них нет - кричал партизан.

Славный малый был этот Гриша Петренко, с его открытым выражением лица, с наивными карими глазами и с краской, заливавшей все лицо до ушей, когда он волновался.

Я знал его еще в Новочеркасске. Из старшего класса реального училища он ушел в отряд Чернецова, участвовал во всех его удалых набегах, попал в плен вместе со своим школьным товарищем и сумел убежать, сбив с ног ударом кирпича по голове сторожившего их красноармейца и захватив у него винтовку.

Он ушел с нами в поход, отличался безрассудною храбростью и был ранен в ночном штыковом бою под Ново-Дмитриевской.

- Нет, нет, Александр Семенович, что вы там ни говорите, голубчик,- говорил Гриша Петренко, остыв от пыла своего гнева, - а мы ваших большевиков угробим, всю сволочь, какая ни на есть.

Среди разговора я увидел в окно, как во двор в»ехала подвода. Женщины выбежали из хаты. Привезли раненого зятя нашей хозяйки. Я вышел во двор. - Ох, ох - стонал раненый, когда его стали подымать с подводы и переносить в соседнюю с нами хату.

- Сыне, сыне, а где сыночек мой? Где он, жив, жив, что ли?- сама не зная, к кому, обращалась старушка. Какой-то казак, стоя у ворот, шептался с нашим возчиком. Они замолкли при моем приближении.

На мой вопрос, о чем они говорят, возчик, старый Андрей, смущенно ответил: «Так брешет, генерала убили». Он не назвал Корнилова, но я понял, что речь шла о Корнилове, а не о каком либо другом генерале.

Пришли два офицера и, отведя меня в сад, передали, что они только что из штаба. Корнилов убит сегодня утром снарядом, разорвавшимся внутри его комнаты, на хуторе, в трех верстах от Екатеринодара. Тело его привезли в Елизаветинскую.

В смущении они передавали слухи, что из Темрюка по Кубани плывут пароходы с красными войсками; с часа на час можно ожидать нападения.

Пришел доктор. По лицу его видно было, что он в полной растерянности. Он предлагал разбиться и отдельными группами переправиться через Кубань, а там, через перевал, на Туапсе. Он знал дорогу и брался быть проводником.

Доктор говорил шепотом, чтобы его не могли услышать раненые, лежавшие под фруктовыми деревьями. Взглянув в их сторону, он смутился и замолк.

— Сыне мой, сыне! - беспомощно стонала старушка. Глядя на нее, и мальчик-внученок громко заплакал, утираясь двумя ручонками.

Из хаты вышел капитан и, подойдя, заговорил с нами своим твердым, бодрым голосом:

- Эх, господа,- произнес он укоризненно - чего вы тут панику разводите? Повоевали с Корниловым, сумеем и без него воевать.

Доктор и офицеры ушли. Весть о смерти Корнилова распространилась по всей станице. Во всем чувствовались тревожные настроения. У ворот собирались кучки и о чем-то шопотом переговаривались.

Прохожие оглядывались в ту сторону, откуда доносился гул орудийных выстрелов. Запрягали лошадей и по улице потянулись одна за другой подводы с ранеными.

Наша старушка-хозяйка с соседями стала собираться ехать, чтобы привезти сына к себе домой. В нашей комнате мы сидели молча, избегая разговаривать друг с другом.

Гриша оперся на стол. Лицо у него было строгое, недетское: - Мы должны. Мы отомстим - сжал он угрожающе кулак. Опять молчание водворилось в комнате.

В наступивших сумерках огонек в лампаде мерцал на золотых окладах икон, тускло освещая царские портреты, висевшие на стене. День клонился к вечеру. Звон церковного колокола зазвучал в открытое окно. Вечерний звон после тревожно проведенного дня.

Раздались звуки военных труб, торжественные звуки похоронного марша. Медный трубный гул сливался с колокольным звоном в тихом, вечернем воздухе.

Он возвещал в глухой казачьей станице о том героическом и роковом, что совершилось в это утро на берегу Кубани.