Я разыскал своих на околице Ново-Дмитриевской станицы. Я застал всех их в сборе. На столе стояла миска с дымящимися щами. Каждый деревянной ложкой черпал горячий суп и закусывал ломтем хлеба. И тут же за едой они рассказали, как они переправлялись на крупе лошадей через бурлящий поток. Через тот же поток мы переехали уже на третий день, когда воды спали, и то нам приходилось ехать по мосту, затопленному почти выше перил.

Большевиков выбивали из хаты в хату. Это были матросы. Тех, кого захватывали в хатах, прикалывали штыками.

Я слушал рассказ и глядел на своих, слушал и не мог поверить, чтобы этот мальчик, прапорщик с задумчивыми синими глазами, как будто подернутыми печалью, мог вынести такое нервное напряжение ночного боя, во время снежного бурана.

Не верилось, чтобы этот худенький вольноопределяющийся с круглым, нежным лицом мог со штыком на перевес врываться в хаты, и перед ним в испуге разбегались бы матросы, спасаясь, кто как мог.

В снежную пургу, в обледенелых шинелях, в папахах, покрытых льдом, когда нельзя было вынуть патроны из сумки, зажатой в ледяной коре, они шли в ночной штурм Ново-Дмитриевской станицы, среди такой непогоды, что казаки кубанцы не решились идти, и повернули назад.

Теперь они молчали, как будто не об них шел рассказ. Младший удивленно раскрыл бы глаза, если бы ему сказали, что он совершил подвиг…

Тотчас после обеда двое, взяв винтовки, ушли в дозор. Другие занялись каждый своим делом. Кто разбирал и смазывал винтовку, кто чинил иглою дыры на своей шинели, кто выправлял сбившийся каблук сапога.

Капитан Займе улегся на постели. У него был землистый цвет лица. Болезнь сердца давала себя чувствовать.

Молоденький прапорщик с трудом снял сапог, развязал портянки, и его босая нога оказалась в крови. «Нет, ничего», сказал он, - «это пустяки».

Один мой знакомый говорил, что он не мог без слез видеть наших офицеров в стоптанных сапогах и в поношенных шинелях, обрызганных грязью на походе. Да, но это не только слезы грусти, но и слезы гордости.

В Ново-Дмитриевской состоялось соединение нашего отряда с кубанским. Боевой состав наш увеличился до 6 тысяч штыков и сабель. Главное, мы получили конницу, которой нам так не доставало. Кубанцы влились в наши ряды и были подчинены одному командованию. Подчинение это было достигнуто, однако, не без сопротивления со стороны кубанской рады.

В станицу Ново-Дмитриевскую на совещание с генералом Корниловым прибыли атаман Филимонов, председатель Рады Рябовол, глава правительства Быч и произведенный в генералы капитан Покровский. Шли долгие и томительные переговоры.

Над домом, где происходило совещание, рвались снаряды; граната разбила ворота, задрожали стекла, грязью обрызгало окна и стены; по крыше то и дело стучали шрапнельные пули, и представители Кубани все продолжали спорить и доказывать необходимость сохранения своей особой кубанской вооруженной силы. Они так вошли в роль полновластных кубанских правителей, что ничто не могло их поколебать. Суверенные права Кубани, основы народной конституции!

Им и в голову не приходил весь комизм этих притязаний под обстрелом неприятельских снарядов в Ново-Дмитриевской станице на другой день после ночного штурма.

Они продолжали упорствовать, пока генерал Корнилов не стукнул кулаком по столу и этим не прекратил дебаты. Соглашение было подписано. Но притязания маленьких людей с их маленьким самолюбием имели не только комическую сторону. Самолюбия эти оплачивались кровью.

Благодаря тому, что кубанцы не исполнили боевого приказа и не вышли ночью в обход Ново-Дмитриевской станицы, большевики не были тогда же окружены и уничтожены.

Два лишних боя пришлось выдержать в последующие дни. Убитые и раненые, а могло бы быть /если бы не отвага добровольцев/ и поражение. Но об этом не думали.

Недобрые чувства подымались в душе, когда случалось видеть членов Рады, проезжающих в извощичьих колясках или верхом кавалькадой среди нашего обоза.