Мы простояли три дня в станице Калужской. После радостного возбуждения при первом получении известия о победах, жизнь потекла своим обычным ходом, как всегда на стоянках.

Большевики нас не тревожили. Станица не была под обстрелом. С утра хлопотали, где бы достать чего либо поесть /в Калужской было так же голодно, как и в аулах/; радовались, когда удавалось раздобыть кусочек баранины, вылавливали насекомых из рубашек /аулы наградили нас чесоткою/, ходили к знакомым, собирали сведения, ругали начальство - кто за беспорядки в лазарете, кто за какие либо другие грешки или глупость, от скуки играли в преферанс по целым дням.

И эта обыденная, повседневная жизнь в походе под обстрелом так же, как и в мирной обстановке, каждый день рядом со смертью, поражала меня, несмотря на всю ее привычность.

Были и ухаживания. Немытые руки, грязное белье, небритые лица, зуд от насекомых - ничто не останавливало людей от их влечений: ни тягота похода, ни опасность.

Люди играют в карты, пьют вино, забавляются, ухаживают. И вдруг разрыв снаряда среди комнаты - и трое раненых, один убит. Там на площади ехали верхом на прогулку, и осколком шрапнели тяжело ранило одну из наездниц. А жизнь продолжает течь все так же: сегодня, как вчера. Все так же играют в карты, кого-то осуждают, устраивают попойки, ухаживают ... вдруг смерть.

Человек, несмотря ни на что, сохраняет все свои привычки, всю свою психологию, свое маленькое я. Не хочет и не может понять.

И поразительно странно было видеть на воротах какой-нибудь хаты в казачей станице крупными буквами мелом написанную надпись: «Председатель Государственной Думы».

Нет уже ни Таврического Дворца, ни Белой залы, а за Кубанью в глухой станице все еще на своем посту председатель Государственной Думы.

Кубанская рада, хотя от своей власти сохранила только извозчичьи коляски, вывезенные из Екатеринодара, все продолжала считать, себя правительством, ревниво оберегая суверенные права Кубанской республики, ставила свои условия генералу Корнилову и в Ново-Дмитриевской станице под обстрелом рвавшихся снарядов подписывала договор с командующим Добровольческой Армией, забыв, что всего несколько дней тому назад эта самая Рада была бы перерезана большевиками, не приди на выручку генерал Корнилов.

Либеральный общественный деятель все так же держался своего мнения на самодержавный режим и на завоевания революции, а писатель-реакционер все так же его обличал.

Давно, казалось бы, нужно забыть о прошлом. Где уж тут спорить о конституции! А выходило наоборот. Чуть сойдутся где на стоянке, и начинаются дебаты на политические темы, как будто мы были не в сакле горного аула, а на собрании Вольно-Экономического О-ва.

И как это ни странно, но политические разногласия разделяли людей на два непримиримых лагеря даже во время Кубанского похода. Ничто не меняло людей. Каждый оставался тем, чем был.

Все значительно огрубели. Выработался свой язык: «драпануть», «угробить», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «загнуть», и т.д. «Сволочь» стало самым обиходным выражением.

Были и мелкие интриги, и зависть между людьми, и злословие, и пересуды. Была и рознь, и раздоры. Те, кто стоял за Корнилова, нападали на Алексеева, и обратно. Составлялись заговоры, замышлялись покушения. Развилась какая-то страсть к выслеживанию и доносительству.

У каждого был свой излюбленный человек, У кого полковник Кутепов, у кого Неженцов, Гершельман, капитан Капелька и пр. И приверженность к своему выражалась, прежде всего, в нападках на тех, кто не свой.

Казаки держались обособленного, но то же обособление было и в добровольческих частях между Корниловским и Офицерским полком, даже между ротами одного и того же полка.

Третья рота, составленная из гвардейских офицеров, встречала ревнивое к себе отношение со стороны других частей, так же, как и кавалерия. Их упрекали за привилегированное будто положение. Какой-то мелкий бес мутил людей.

И среди всех этих житейских дрязг, среди обыденщины совершался самый возвышенный и тяжкий подвиг Кубанского похода. Рядом бок о бок и героизм, и человеческая слабость.