Печально и уныло в горах. Туман висит в воздухе и мелкими каплями моросит дождь. Холодная сырость ощущается всем телом. Нельзя укрыться от нее. Она проникает за воротник, в рукава, под одеяло.

Печальный вид окрестностей. Солнце не блещет на зелени луга, и весенняя трава кажется тусклой и темной, не радующей взора. Низкий, корявый дубняк с его оголенными сучьями, уродливый, как карлик калека, стоит по сторонам, то в одиночку, то редким лесом.

Когда-то здесь были дремучие леса, в трущобах скрывалась черкесская засада, и горе казачьему разъезду, неосторожно углубившемуся в чащу. Теперь все вырублено, и карлик дубняк заменил дубы великаны.

Унылы горские аулы. Темные досчатые сакли, такая же темная, досчатая мечеть с ее башней - минаретом. Дождем политые стены кажутся черными от сырости, чернеют стволы и сучья деревьев, кусты, плетни и досчатые заборы. Все тускло и серо кругом.

Не видно стада на лугу. Одинокие бродят мелкие и чахлые коровы и такие же мелкие, понурые лошади. И люди такие же невзрачные. Вместо крупного, дородного кубанского казака - черкес горец, худой, остролицый, не в нарядной черкеске, a в каких-то лохмотьях, без кинжала у ремня..

Когда-то эти аулы долго и упорно боролись с русскими. Позднее всего было замирено маленькое, воинственное племя черкесов. Лишь в шестидесятых годах, когда уже Дагестан был покорен, и Шамиль доживал свои дни в Калуге, солдаты и казаки проникли в горские аулы.

С тех пор черкес перестал быть страшен для окрестных станиц. Он жил в бедности, занимался скотоводством, покупая хлеб, и уходил в отхожие промыслы по хуторам и станицам. Его можно было встретить в отдаленных русских губерниях в качестве лудильщика самоваров и бродячего кузнеца.

«Черке-ез называется» - говорил он своим гортанным говором, объясняя русским, кто он такой. И вот это-то нищее, мирное население подверглось всем ужасам революционных насилий. «Мир хижинам, война дворцам», как это звучит правдиво.

Аул Несшукай был весь опустошен и разграблен большевиками. Вся молодежь, более двухсот человек, схвачена и расстреляна. Скот угнан. Старики, женщины, дети бежали в горы. Когда мы проходили через аул Несшукай, это было мертвое кладбище; бродили одни лишь голодные собаки. Ни души нигде. Пустые, заброшенные сакли.

Те же зверства в аулах Панажукае и Шенджи. Везде, где мы останавливались, мы слышали о грабежах, о насилиях над женщинами, истязаниях и убийствах.

Офицер штаба показывал мне забытую записную книжку какой-то большевицкой сестры, бывшей с красными в этих аулах.

В каждой строчке сквозил ужас отчаяния от соприкосновения с реальностью революции. Видимо, в ней сохранились еще человеческие чувства. Дрожащею рукой записала она, как ей самой пришлось с револьвером в руках отбивать черкешенок, на которых набросились озверевшие солдаты. Записная книжка эта была брошена при уходе из аула и попала к нам в руки.

Аулы были сплошь разграблены. Куска хлеба нельзя было достать. Голодные раненые бродили, заходя в дома просить у знакомых, нельзя ли чего поесть. А у нас у самих ничего не было. Принесут какой-нибудь жидкий суп, и каждый так и глядит на маленький кусочек говядины, плавающий поверх. Тянули жребий, кому достанется. Сахар раскалывали на четыре части и делили между собой. В аулах мы испытали настоящий голод.

В Панежукае, где у нас была дневка, я уже совсем захворал. Я лежал в комнате с крошечными оконцами, на глиняном полу, подостлав полушубок и укрывшись буркою. Мои спутники куда-то разошлись. Я не слышал их голосов за дверью. Наступали сумерки. Стало еще тусклее, чем днем. Чувство одиночества угнетало меня. Я старался заснуть и не мог. В голове стучало и чувствовалась боль в висках.

Мысли мелькали бессвязно, искрами вспыхивали и исчезали. Закроешь глаза и видишь, как в кинематографе, при быстро вертящейся ленте. И больно от этих мелькающих картин. А оторваться, остановить, нельзя. Иногда что-то увидишь ясно. Мост, доски трясутся. Лошадь оступилась и бьет ногами. Жидкая решетка ее не удержит.

Вот, вот мы опрокинемся в реку. И страшно сорваться и упасть. Видишь кузов коляски недалеко от стога сена. Снарядом убило кучера. И вдруг вспоминается баронесса с ее рыжими волосами. Как это глупо. К чему в кубанском походе какая-то баронесса? В жизни всегда так... бессмыслица... Животы спасаем - припоминаются слова Кислякова... Все пропало.

И среди этой путаницы мелькающих мыслей и картин вдруг видишь дым, пожар; отчетливо видишь красные языки пламени. Труп убитого, того малого с обезображенной головой, непохожей на человеческую. Свинья грызет его, как она грызет всякую падаль.

И ничего в этом нет ужасного. Это не труп большевика. Вот седенькая бородка... убитый полковник... он двигает руками, он еще жив. Свинья подняла морду. И морда эта вдруг растет и растет, становится огромной. Кровь капает. Видишь маленькие, прищуренные глазки. Она насмешливо глядит своими глазками, точно смеется, оскалив зубы. И клубы дыма и дыма застилают все...

Но вот подошла она. Я еще не видел ее, но чувствовал, что это она. Она села в углу в той же позе, как я ее видел у избушки. Это была старая калмычка, вся сморщенная, с трубкою во рту, но это была не кто другой, как она. Губы ее, не выпуская трубки, бормотали какие-то бессвязные слова, но я понимал их смысл.

Она была ко всему безучастна, угрюма и глухо бормотала, как бы про себя, все те же слова. Слова эти не были обращены ко мне, но я чувствовал боль от ее укоров, острую боль в висках.

- «Зачем царя согнали».

Она поднялась. Лицо ее вытянулось, длинная костлявая рука протянулась ко мне. Я чувствовал, как она прикасается к моему лбу, чувствовал боль от этого прикосновения.

И нельзя никуда уйти. Красный свет режет глаза тут совсем близко. Лицо старухи склоняется надо мной. Я вижу ее глаза, но глаза эти какие-то другие: не те страшные черные глаза с неподвижным взором. Нет, это глаза другие и рука, прикасающаяся ко лбу, другая; я чувствую мягкое прикосновение пальцев.

- «Вы плохо себя чувствуете» - говорит знакомый женский голос, и от звука этого тихого голоса я прихожу в себя. Свет горящей свечи, стоящей рядом на полу, ослепляет меня. Я щурюсь, стараюсь приподняться.

- «Нет, нет, лежите» - говорит сестра Энгельгардт. Как радостно было мне ее увидеть.