После взятия Ростова, я поехал в станицу Кавказскую, кубанской области, а оттуда в Кисловодск.

В поселке возле станции, на хуторе Романовском, под самыми окнами гостиницы был убит человек на глазах у всех, и труп его валился на улице. Никто его не убирал. Я видел этот валявшийся труп человека, как труп какой-нибудь собаки. Одни говорили, что убитый - горец, захваченный с пулеметными лентами, другие, что убили буржуя из Ростова, но никто доподлинно не знал, кого и за что убили, и никто не остановил и не задержал убийц. Никому не было дела до другого. Каждый только и думал, как бы самому уберечься, и старался держаться в стороне. Страх за самого себя был господствующим настроением.

В станице Кавказской я застал всех в напряженной тревоге. На той стороне реки стояли части 39-й пехотной дивизии, самовольно бросившей фронт по вызову кого-то для захвата Екатеринодара. Солдаты заняли сахарный завод и поселок Гулькевичи и угрожали разнести станицу из орудий. Все жили под страхом нападения. На валу в крепости стояли казачьи дозоры.

В Кавказской я остановился в заезжем доме у вдовы - генеральши Архиповны. Это была дюжая баба-казачка. Она умела угостить своих постояльцев, но при случае, не прочь была и расправиться с ними. На кухне всегда был слышен ее зычный голос и покрикивания на дочь и на слугу.

В том же заезжем доме стояли офицеры-артиллеристы, присланные с батареей из Екатеринодара для защиты станицы.

Как то ночью их предупредили, что казаки постановили покончить с ними и должны сейчас придти их арестовать. За что? Офицеры не могли понять. Нужно было видеть их отчаяние. Они жили дружно со своею батареей, доверяли своим людям - и вдруг предательство.

Всю ночь мы провели в тревоге, не раздеваясь, вооруженные, ожидая нападения. Утром командир батареи пошел переговорить со своими казаками, и ему удалось дело уладить.

Оказалось, среди артиллеристов был пущен слух, что вышел приказ всем казакам расходиться по домам. Офицеры, будто, приказ этот скрыли и насильно заставляют людей оставаться на службе.

И достаточно было такого слуха, чтобы самые надежные люди пришли в дикое озлобление и постановили убить своих офицеров, и не только постановили, но и могли бы в действительности убить, если бы ни какая-то случайность, помешавшая им в ту же ночь привести в исполнение принятое решение.

«Вы не должны забывать, что вы имеете дело с помешанными» — говорил командир своим офицерам - «и действовать так, как если бы вы были в сумасшедшем доме».

Так оно и было - какое-то поголовное помешательство, вдруг охватившее людей.

В станице оставалось еще все старое станичное правление и свой станичный атаман, но на сходе выступали молодые казаки, перекрикивали стариков и выносили свои постановления. Старый полковник атаман жил под постоянной угрозой расправы со стороны буйной толпы.

Между православными и старообрядцами, жившими в той же станице, разгорелась вражда. Старообрядческий начетчик подбивал казаков, своих единоверцев, против православного священника. С другой стороны, какой-то псаломщик выступал с яростными речами против капиталистов, требуя, чтобы священника выгнали из его дома.

В Кавказской поселилось несколько московских семей, рассчитывавших найти себе безопасный приют в богатой кубанской станице. Среди них была семья Гагариных и Трубецких. Между казаками о приезжих стали ходить разные слухи. Одни говорили, что они царского рода; старики конвойцы отдавали честь детям Трубецких и собирались охранять их. Другие кричали, что они буржуи. Слово это повсеместно было распространено в самих глухих захолустьях; смысла его никто не понимал, и тем яростнее была ненависть.

Против Трубецких поднялась травля. Пошли слухи, что они прячут золото и камни, говорили, что их, буржуев проклятых, нужно убить. И кто же кричал больше всех о буржуях? Тот хозяин, у которого двор был полон скота и всякого добра и стояли скирды немолоченного хлеба от прошлого урожая!

Разнесся слух - на хуторе Романовском громят винный склад. Вся станица - кто на подводе, кто верхом, кто пеший - бросились на хутор, и обратно потянулась целая вереница повозок, нагруженных посудой и вином. Привезли, кто сколько успел забрать.

Наша вдова-генеральша - на двух подводах. И началось: крики, гам, гульба по всей станице и днем, и ночью. Из хозяйской комнаты доносились песни, слышны были топанье ног и дикое гоготанье, и среди всего этого шума звучал зычный голос пьяной Архиповны.

Все было забито - и революция, и буржуи, и раздоры. Все предались одной бесшабашной гульбе.

Когда я, возвращаясь, проезжал хутор Романовский, я видел обгорелое здание винного склада. Говорили, что в пожаре погибло несколько человек.

На улице стояли лужи от пролитого вина и люди черпали грязную жижу; кто тут же пил, кто вливал в посуду и уносил домой - взрослые, дети, женщины.

На станции все было пьяно. Валялись на полу вповалку - другие лезли в драку, горланили, обнимались и пили. В этом сраме, в диком и пьяном разгуле погибала Россия.

«Социализм, ах, как это хорошо» - сказала мне одна учительница в каком-то упоеньи от резолюции.

Наивной глупостью отличалась не одна провинциальная учительница, но и те, кто в это страшное, ответственное время встал во главе власти.

«Я счастлив, что живу в такое время, когда осуществились все наши надежды» - говорил князь Львов в речи, обращенной к собранию членов 3-х Государственных Дум, созванному в Петрограде при Временном Правительстве.

…………