Въ ту же ночь, 24-го Августа, мнѣ лично изъ штаба корпуса было передано по телефону, что полки пѣхотной дивизіи, стоявшей на позиціи у селенія Духче въ 18 верстахъ отъ моего штаба, отказываются исполнять боевые приказы по укрѣпленію позиціи, что ими руководитъ нѣсколько весьма зловредныхъ агитаторовъ, которыхъ надо изъять изъ ея рядовъ. На переданное требование выдать этихъ агитаторовъ, солдаты 444-го пѣхотнаго полка отвѣтили отказомъ. Надо ихъ заставить выдать. Командиръ корпуса считаетъ, что достаточно будетъ назначить одинъ полкъ съ пулеметной командой.

Передававшій мнѣ приказаніе за начальника штаба корпуса, полковникъ Богаевскій добавилъ :

—    Командиръ корпуса очень хотѣлъ бы, чтобы вы лично поѣхали съ полкомъ. Вѣроятно все обойдется благополучно. Туда пріѣдетъ комиссаръ фронта, Линде, который все это и сдѣлаетъ. Вы нужны только для декораціи. Солдаты должны увидѣть часть въ полномъ порядкѣ.

Я назначилъ 2-й Уманскіи полкъ, лучше другихъ обмундированный, внѣшне выправленный, а главное, ближе расположенный къ селенію Духче. Съ полкомъ, кромѣ командира полка, полковника Агрызкова, пошелъ и командиръ бригады, смѣлый и рѣшительный кавказецъ, генералъ-маіоръ Мистуловъ. Въ 7 часовъ утра я пріѣхалъ въ деревню Славитичи, гдѣ былъ полкъ, и нашелъ его въ полномъ порядкѣ. Люди были отлично одѣты, лошади вычищены, но, объѣзжая взводы и вглядываясь въ лица казаковъ, я встрѣчалъ хмурые, косые взгляды и видѣлъ какую-то растерянность. Объяснивши казакамъ нашу задачу, я сказалъ имъ, что отъ ихъ дисциплинированности, отъ ихъ бодраго внѣшняго вида въ значительной степени зависитъ и успѣхъ самаго предпріятія. — Солдаты, — сказалъ я, — должны понять, что они ошибаются. Въ васъ они должны видѣть не враговъ, но старшихъ товарищей, понимающихъ долгъ службы и присяги!

—    Постараемся, господинъ генералъ, отвѣтили казаки. Было рѣшено, что мы придемъ въ Духче съ музыкой и пѣснями.

Когда полкъ тронулся, я спросилъ у командира полка: — «Какъ настроеніе казаковъ?» — Увы, въ эти ужасные дни приходилось задавать этотъ, — такой дикій полгода тому назадъ, вопросъ о настроеніи, какъ справляются о иастроеніи капризной женщины или больного.

—    Ничего, — отвѣчалъ мнѣ Агрызковъ. — Я думаю, свое дѣло сдѣлаютъ. Офицеры хорошо съ ними говорили.

Въ 10 часовъ утра мы прибыли вь селеніе Духче, гдѣ насъ ожидалъ начальникъ пѣхотной дивизіи, генералъ-лейтенантъ Гиршфельдтъ. Онъ направилъ казаковъ къ пѣхотному биваку, приказавши окружить его со всѣхъ сторонъ, оставивъ одну сотню въ его распоряженіи. Видъ Уманцевъ, проходившихъ съ музыкой и пѣснями, привелъ его въ восторженное умиленіе. Смотрѣвшiе на казаковъ писаря и чины команды связи дивизіи тоже видимо были поражены ихъ видомъ и отзывались о казакахъ съ одобреніемъ. 

- о -

—    Настоящее войско! — говорили они. Значить, есть, сохранилось! . .

Я остался въ штабѣ съ Гиршфельдтомь ожидать комиссара Линде.

Если я не ошибаюсь, Линде былъ тотъ самый вольноопредѣляющійся Л. Гв. Финляндскаго полка, который 20-го Апрѣля вывелъ полкъ изъ казармъ и повелъ его къ Маріинскому дворцу требовать отставки Милюкова.

Около 11-ти часовь утра на автомобилѣ изъ г. Луцка пріѣхать комиссаръ фронта Ѳ. Ѳ. Линде. Это былъ совсѣмь молодой человѣкъ. Манерой говорить съ ясно слышнымъ нѣмецкимъ акцептомъ, своимь отлично сшитымъ френчемъ, галиффэ и сапогами съ обмотками, онъ мнѣ напомнилъ самоувѣренныхъ юныхъ нѣмецкихъ барончиковъ изъ прибалтійскихъ провинцій, студентовъ Юрьевскаго университета. Всею своею молодою, легкою фигурою, задорнымъ тономъ, какимъ онъ говорилъ съ Гиршфельдтомъ, онъ показывалъ свое превосходство надъ нами, строевыми начальниками

—    Ну, еще бы, — говорилъ онъ, манерно морщась, на докладъ Гиршфельдта, что всѣ его увѣщанія не привели ни къ чему и виновные все еще не выданы. — Они васъ никогда не послушаютъ. Съ ними надо умѣть говорить. На толпу надо дѣйствовать психозомъ.

Онъ былъ въ нервномъ, сильно возбужденномъ настроенiи. Его тѣшило то вниманіе, которое обращали на него высыпавшіе толпами на улицы деревни солдаты.

—    Комиссаръ! Комиссаръ! — слышалось по рядамь, и онъ медленно, рисуясь, садился въ автомобиль съ Гиршфельдтомъ. Я поѣхалъ сбоку автомобиля верхомъ.

Виновный 444-й нолкъ былъ расположенъ въ дивизіонномъ ревервѣ на небольшой лѣсной прогалинѣ. Часть землянокъ была на прогалинѣ, часть тѣснилась по краямъ прогалины въ самомь лѣсу. Съ прогалины шло двѣ дороги. Одна на деревню Духче, другая черезъ болотистую часть на позицію, которая была занята 443-мъ пѣхотнымъ полкомъ.

Когда мы подъѣзжали, казаки уже окончили окруженіе бивака 444-го полка. Они выставили заставу съ пулеметами по направленно къ позиціи. Они сидѣли на лошадяхъ съ обнаженными шашками и, казалось, готовы были ринуться на пѣхотѵ.

Командирь пѣхотнаго полка встрѣтилъ насъ у края бивака и сообщилъ, что солдаты очень напуганы появленіемъ казаковъ и собираются поротно, ружей не разбираютъ. Зачинщики ему названы.

Гиршфельдтъ и Линде вышли изъ автомобиля. Былъ очень жаркiй полдень. Солнце высоко стояло на синемъ небѣ, въ лѣсу пахло хвоею, можжевевельникомъ. У землянокъ раздавались крики офицеровъ, приказывавшихъ выходить всѣмъ до одного и строиться поротно. Некоторыя роты уже были готовы и строемъ сводились въ батальонныя колонны. Я и Мистуловъ сошли съ лошадей и слѣдовали пѣшкомъ въ нѣкоторомъ отда.іепіи за Линде и Гиршфельдтомъ.

—    Вотъ вторая рота (если память мнѣ не измѣняетъ), — сказалъ командиръ полка. Она главная зачинщица всѣхъ безпорядковъ.

Линде вышелъ впередъ. Лицо его было блѣдно, но сильно возбуждено. Онъ оглянулъ роту гнѣвными глазами, и сильнымъ, полнымъ возмущенія голосомъ началъ говорить. Я почти дословно помню его рѣчь.

—    Когда ваша Родина изнемогаетъ въ нечеловѣческіхъ усиліяхъ, чтобы побѣдить врага, — отрывисто, отчетливо говорилъ Линде, и его голосъ отдавало лѣсное эхо, — вы позволили себѣ лѣнтяйничать и не исполнять справедливыя требованія своихъ начальниковъ. Вы не солдаты, а сволочь, которую нужно уничтожить. Вы зазнавшіеся хамы и свиньи, недостойные свободы. Я, комиссаръ Юго-Западнаго фронта, я, который выгналъ солдатъ, свергнуть Царское правительство, чтобы дать вамъ свободу, равной которой не имѣетъ ни одинъ народъ въ мірѣ, требую, чтобы вы сейчасъ же мнѣ выдали тѣхъ, кто подговаривалъ васъ не исполнять приказъ начальника. Иначе вы отвѣтите всѣ. И я не пощажу васъ!

Тонъ рѣчи Линде, манера его говорить и начальственная осанка сильно не понравились казакамъ. Помню потомъ мой ординарецъ, уряд- никъ, дѣлясь со мною впечатлѣніями дня, сказалъ: «Они, господинъ генералъ, сами виноваты. Уже очень ихъ рѣчь была не демократическая. Вы съ нами никогда такъ не говорите и не ругаетесь. Да и вамъ бы простили. А онъ что — свой же братъ солдатъ, членъ исполнительнаго комитета, а все сыплетъ: свиньи, да сволочи... Самъ-то кто? Нѣмецъ притомъ. Можетъ быть, солдаты его и за шпіона приняли».

Когда Линде замолчалъ, рота стояла блѣдная, солдаты тяжело дышали. Видимо, они не того ожидали отъ «своего» комиссара.

—    Ну, что же! — грозно сказалъ Линде и пошелъ вдоль фронта.

Командиръ полка сталъ вызывать людей по фамиліямъ. Онъ уже зналъ зачинщиковъ. Выходившіе были смертельно блѣдны, тою зеленоватою блѣдностью, которая показываетъ, что человѣкъ уже не въ себѣ. Это были люди большею частью молодые, типичные горожане, можетъ быть, рабочіе, вѣрнѣе, люди безъ опредѣленныхъ занятій. Ихъ набралось двадцать два человѣка.

—    Это и всѣ? — спросилъ Линде.

—    Всѣ, — коротко отвѣтилъ командиръ полка.

Одинъ изъ вызванныхъ началъ что-то говорить. Линде бросился къ нему.

—    Молчать ! Сволочь ! Негодяй ! Послѣ поговоришь . . .

—    Возьмите ихъ, — сказалъ он в сопровождавшему его казачьему офицеру.

—    Не выдадимъ! . . Товарищи! что же это! . . — раздалось изъ роты, и нѣсколько рукъ, сжатыхъ въ кулаки, поднялось надъ фроитомь.

Я обернулся. Конная сотня, стоявшая шагахъ въ двадцати, грозно надвинулась, и люди стихли.

—    Ведите этихъ подлецовъ, и при малѣйшей попыткѣ къ бѣгству — пристрѣлить, — сказалъ Гиршфельдтъ казачьему офицеру.

—    Понимаю, — хмуро отвѣтилъ тотъ, скомандовалъ арестантамъ и повелъ ихъ, окруженныхъ казаками, изъ лѣса.

Дѣло было сдѣлапо, настроеніе солдатъ было очень возбужденное, квадраты батальонныхъ колоннъ, выстроившихся на лѣсной прогалинѣ, были грозны, и я подумалъ, что хорошо будетъ, если Линде теперь же и уѣдетъ, пока солдаты не поняли своей силы и нашего безсилія. Я сказалъ это ему.

—    Нѣтъ, генералъ. Вы ничего не понимаете, — сказалъ Линде. Первое впечатлѣніе сдѣлапо. Надо воспользоваться психологическимъ моментомъ. Я хочу поговорить съ солдатами и разъяснить имъ ихъ ошибки. — 

Линде и начальникъ дивизіи, генералъ Гиршфельдтъ сіяли счастьемъ отъ первой удачи; какая-то непреодолимая судьба несла ихъ въ самую пасть опасности. Они уже никого не слушались и Линде полагалъ вѣроятно, что онъ овладѣлъ массой Мнѣ же было жутко на него смотрѣть. По лицамъ солдатъ второй роты я понялъ, что дѣло далеко не кончено, что судомъ комиссара они недовольны. Я приказав, офицерамъ и урядникамъ разойтись между солдатами и наблюдать за ними. Насъ было едва пятьсотъ человѣкъ, разсыпанныхъ по всему лѣсу. Солдать въ 444-мъ полку было свыше четырехъ тысячъ, да много сходилось и изъ сосѣднихъ полковъ. Весь лѣсъ былъ сѣрымъ отъ солдатскихъ рубахъ.

Линде подошелъ къ первому батальону. Онъ отрекомендовался — кто онъ, и сталъ говорить довольно длинную рѣчь. По содержанію это была прекрасная рѣчь, глубоко патріотическая, полная страсти и страданія за Родину. Подъ такими словами подписался бы съ удовольствіемъ любой изъ насъ, старыхъ офицеровъ. Линде требовалъ безпрекословнаго исполненія приказаній начальниковъ, строжайшей дисциплины, выполненія всѣхъ работъ.

Нѣмцы изрѣдка пострѣливали со своей позицш и германскiя шрапнели, пущенныя съ далекихъ батарей, разрывались высоко надъ лѣсомъ въ ясномъ синемъ небѣ. Это еще болѣе возбуждало Линде. Онъ указывалъ на нихъ и говорилъ, что на боевой познціи всякое преступленіе является измѣной Родинѣ и свободѣ. Говорилъ онъ патетически, страстно, сильно, мѣстами красиво, образно, но акцентъ портилъ все. Каждый солдать понималъ, что говорить не русскій, a нѣмецъ.

Кончивъ, Липде, несмотря на протестъ командира полка, хотѣвшаго держать людей все время въ строю и подъ наблюденіемъ, приказалъ разойтись людямъ 1-го батальона и пошелъ говорить со вторымъ. Люди перваго батальона разошлись по кучкамъ и стали совѣщаться. Нѣкоторые слѣ- довали за Линде, и насъ уже сопровождала порядочная толпа солдать.

Ко мнѣ то-и-дѣло подходили офицеры 2-го Уманскаго полка и говорили:

—    Уведите его. Дѣло плохо кончится. Солдаты сговариваются убить его. Они говорить, что онъ вовсе не комиссаръ, a нѣмецкій шпіонъ. Мы не справимся. Они и на казаковъ дѣйствуютъ. Посмотрите, что ндеть кругомь. —

Дѣйствительно подлѣ каждаго казака стояла кучка солдать и слышался разговоръ.

Я снова пошелъ къ Линде и сталъ его убѣждагь. Но убѣдитъ его было невозможно. Глаза его горѣли восторгомъ воодушевленія, онъ вступилъ въ силу своего слова, въ силу убѣжденiя. Я сказаль ему все.

—    Васъ считаютъ за нѣмецкаго шпіона, сказалъ я.

—    Какія глупости, — сказалъ онъ. Повѣрьте мнѣ, что это все прекрасные люди. Съ ними только никто никогда не говорилъ.

Было около трехъ часовъ пополудни и сильно жарко. Линде уже не говорилъ рѣчей, но и онъ, и генералъ Гиршфельдтъ стояли въ плотной толпѣ солдатъ И отвѣчали на задаваемые имъ вопросы. Вопросы эти были все наглѣе и грубѣе. Изъ темной солдатской массы выступали уже определенный лица, который неотступно слѣдовали за Липде. Помню одного нзъ нихъ. Неловкій парень, съ длинными, какъ у обезьяны руками, колченогій, съ круглымъ идіотскимъ лицомъ, блѣдная кожа котораго была покрыта ярко-желтыми веснушками, типичный дегенератъ, солдать этотъ все время привязывался съ самыми неожиданными вопросами, то къ Липде, то къ Гиршфельдту. Я удивлялся терпѣнію Линде, съ какимъ онь старался разъяснить самые острые вопросы.

Для того, чтобы изолировать казаковъ отъ вліянія солдатъ я приказать собрать оставшіеся четыре сотни на площадкѣ, приказалъ завести машину Линде и подать ее ближе, и рѣшительно вывелъ Линде изъ толпы.

— Вамъ надо уѣхать сейчасъ же, — строго сказать я. Я ни за что не отвѣчаю.

—    ВЬІ боитесь, — сказалъ Линде.

—    Да, я боюсь, но боюсь за васъ. Вся злоба направлена противъ васъ. Меня, можетъ быть, и не тронутъ, побоятся казаковъ, но вамъ сдѣлаютъ худо. Уѣзжайте! —

Линде колебался. Лицо его было возбуждено, я чувствовалъ, что онъ упоенъ собою, влюбленъ въ себя и вѣрить въ свою силу, вь силу слова.

Машина фыркала и стучала подлѣ, заглушая наши слова, шофферъ и его помощникъ сидѣли съ блѣдными лицами Руки шоффера напряженно впились въ руль машины.

—    Хорошо, я сейчасъ поѣду, — сказалъ Линде и взялся за дверцу автомобиля. Я пошелъ садиться на свою лошадь.

Но въ это мгновеніе къ Линде подошелъ командиръ полка. Онъ хотѣлъ еще болѣе убѣдить его уѣхать.

—    Уѣзжайте, сказалъ онъ, 443-й полкъ снялся съ позиціи и съ оружіемъ идетъ сюда. Онъ хочетъ съ вами говорить.

—    Какъ! воскликнулъ Линде, — самовольно сошелъ съ позиціи? Я поѣду къ нему. Я поговорю съ нимъ. Я сумѣю убѣдить его и заставить выдать зачинщиковъ этого гнуснаго дѣла. Надо вынуть заразу изъ дивизіи.

—    Люди вооружены, сказалъ командиръ полка.

—    Я комиссаръ. Меня не тронуть. Это мой долгъ, — сказалъ онъ. — Вѣдъ вы знаете, сказалъ онъ мнѣ, — они обвиняютъ генерала Гиршфельдта въ томъ, что онъ продалъ нѣмцамъ за 40,000 рублей свою позицію. Какъ это глупо! За сорокъ тысячъ!! Вѣчно нелѣпая басня объ измѣнѣ генераловъ!

Въ это время въ лѣсу, въ направленіи позиціи раздалось нѣсколько ружейныхъ выстрѣловъ. Ко мнѣ подскочилъ взволнованный казачій офицеръ, начальникъ заставы, и растерянно доложилъ:

—    Ваше превосходительство, пѣхота наступаетъ на насъ правильными цѣпями, въ строгомъ порядкѣ. Я приказалъ пулеметчикамъ открыть по нимъ огонь, но они отказались.

Я передалъ этотъ докладъ Линде и еще разъ просилъ его немедленно ѵѣхать.

—    Но вѣдь это уже настоящіи бунтъ! — сказалъ онъ, мой долгъ быть тамъ! Генералъ, вы можете не сопровождать меня. Я поѣду одинъ. Меня не тронутъ.

—    Мой долгъ ѣхать съ вами, — сказалъ я и тронулъ свою лошадь рядомъ съ автомобилемъ.

Толпа, тысячъ въ шесть солдатъ, запрудила всю прогалину и ѣхать можно было очень тихо. Впереди изрѣдка раздавались выстрѣлы.

Вдрѵгъ раздался чей-то отчаянный рѣзкій голосъ, покрывая общій гомонъ толпы. 

—    Въ ружье! . .

Толпа точно ждала этой команды. Въ одну секунду всѣ разбѣжались по землянкамъ и сейчасъ же выскакивали оттуда съ винтовками. РЕЗКО И сильно, сзади и подлѣ насъ застучалъ пулеметъ и началась бѣшеная пальба. Всѣ шесть тысячъ, а можетъ быть и больше, разомъ открыли бѣглый огонь изъ винтовокъ. Лѣсное эхо удесятерило звуки этой пальбы. Казаки шарахнулись и понеслись къ дорогѣ и мимо дороги на проволоку резервной позицiи.

—    Стой! — крикнулъ я. Куда вы! Съ ума сошли! Стрѣляютъ вверхъ!

—    Сейчасъ вверхъ, а потомъ и по васъ! — всрикнулъ, проскакивая мимо меня, смертельно блѣдный мой вѣстовой Алпатовъ, уже потерявшій фуражку.

Полкъ, мой отборный конвой, трубачи — все исчезло въ одну секунду. Видна была только густая пыль по дорогѣ, да удаляющіеся тамь и сямъ, упавшіе съ лошадей люди, которые вскакивали и бѣжали догонять сотни. Остался при Линде я, генералъ Мистуловъ и мой начальникъ штаба, генеральная штаба полковниктъ Муженковъ. Но стрѣляли действительно вверхъ и у меня еще была надежда вывести Линде изъ этого хаоса.

Автомобиль повернули обратно, и мы поѣхали при громѣ пальбы снова на прогалину мимо землянокъ. Но въ это время пули стали свистать мимо насъ и щелкать по автомобилю. Ясно, что теперь уже автомобиль сталъ мишенью для стрѣльбы.

Шофферы остановили машину, во мгновеніе ока выскочили изъ нея и бросились въ лѣсъ. За ними выскочили и Линде съ Гиршфельдтомъ. Гиршфельдть побѣжалъ въ лѣсъ, а Линде бросился въ землянку. На спускѣ въ землянку какой-то солдать ударилъ его прикладомъ въ високъ. Онъ поблѣднѣлъ, но остался стоять. Видно ударъ былъ не сильный. Тогда другой выстрѣлилъ ему въ шею. Линде упалъ, обливаясь кровью. И сейчасъ же всѣ съ дикими криками, улюлюканiемъ бросились на мертваго. Мнѣ нечего было больше дѣлать Я съ Мнстуловымъ и Муженковымъ рысью поѣхалъ изъ лѣса. Выстрѣлы провожали насъ. Однако стрѣляли, не цѣлясь. Много пуль свистало надъ нами, но только одна ранила лошадь полковника Муженкова.

За лѣсомъ я сталъ нагонять пѣшихъ казаковъ. Они то шли, то бѣжали, то ложились. Ихъ было человѣкъ двадцать. Сзади нихъ шло два офицера и съ ними генералъ Гиршфельдтъ.

—    Какъ вам в не стыдно, Уманцы! — сказалъ я имъ. — Ну, чего разбѣжались? Чего падаете? Пѣхота стрѣляетъ зря. Никого не убило. Видите, я ѣду верхомъ, на большой лошади, и то меня не тронуло.

—    Его сила, ваше превосходительство! — отвѣчали изступленно казаки, всѣхъ перебьетъ. Нашихъ много полегло. Нолъ полка нѣтъ.

Изъ этихъ немногихъ словъ мнѣ стало ясно одно. Полкъ надо собрать и успокоить. Верстахъ въ двухъ за лѣсомъ мы встрѣтили двуколку съ солдатомъ, на нее усадили уставшаго и запыхавшагося генерала Гиршфельдта и съ нимъ двухъ офицеровъ и приказали ѣхать въ штабъ дивизіи, въ деревню Духче. Я продолжалъ ѣхать шагомъ. Стрѣльба почти прекратилась, лишь изрѣдка свистала надъ нами какая-либо пуля. Мало-по-малу ко мнѣ начали собираться разсѣявшіеся по полямъ казаки. 

Первымъ явился мой вѣстовой Алпатовъ, со сконфуженнымъ лицомъ и безъ фуражки.

—    А мы думали, васъ убили, ваше превосходительство, улыбаясь, сказалъ онъ.

—    Фу! да и дурной же! — сказалъ я ему. — Хороши будете безъ шапки!

—    Я у пѣхоты скраду! — улыбаясь, отвѣчалъ Алпатовъ. — Какъ налили то! Страсть! Я думалъ, никто живъ не будетъ.

—    Такъ вѣдь вверхъ! — съ досадою сказалъ я.

—    И то вверхъ, — согласился Алпатопъ.

Недалеко ота Духче полковникъ Агрызковъ собиралъ полкъ. Увидѣвши меня, онъ поскакалъ ко мнѣ.

—    Полкъ сильно разстроенъ, — доложилъ онь. Половина людей не знаю гдѣ. Надо идти домой, успокоить. Меня и васъ грозять убить. Говорятъ, что мы нарочно привели ихъ въ западню, чтобы истребить.

—    Вы лучше спросите меня, полковникъ, гдѣ комиссаръ, котораго охранять вы были обязаны, — сухо сказалъ я ему.

—    A гдѣ? — растерянно спросилъ Агрызковъ.

—    Убить солдатами на моихъ глазахъ, сказалъ я.

Агрызковъ тяжело вздохнулъ и поѣхалъ за мной. Я направился къ полку. Видъ жидкихъ сотенъ казаковъ, растеряниыхъ и растрепанныхъ, многихъ, потерявшихъ лошадей, былъ безотраденъ. Я молча объѣхалъ ряды и сказалъ Агрызкову: Соберите полкъ въ Духче и ожидайте тамъ приказаній.

Послѣ этого я поѣхалъ въ Духче. Тамъ все было спокойно. Я связался съ командиромъ IV кавалерійскаго корпуса телефономъ и доложилъ ему о происшествіи. Командиръ корпуса потребовалъ, чтобы я пріѣхалъ немедленно къ нему, къ нему же направилъ и Уманцевъ. Онъ былъ очень обезпокоенъ тѣмъ, что произошло, и вызвалъ къ штабу корпуса 2-й Полтавскій полкъ и броневыя машины.

Въ Духче пріѣхалъ генералъ отъ инфантеріи Волкобой, командиръ армейскаго корпуса, въ который входила пѣхотная дивизія, и сталъ совѣщаться съ Гиршфельдтомъ о томъ, что дѣлать. Я поѣхалъ верхомъ въ деревню Пожарки, гдѣ былъ штабъ IV кавалерійскаго корпуса.

Уже затемно, съ Муженковымъ и двумя вѣстовыми я пріѣхалъ въ Пожарки. На дворѣ господскаго дома стояло двѣ броневыя машины. Среди чиновъ штаба было волненіе, носились слухи, что вся ІІІ-я пѣхотная дивизія сошла съ фронта и идеть на Пожарки. Я разсѣялъ эти слухи, да и телефонъ изъ Духче скоро сообщилъ намъ иныя, хотя и очень печальныя извѣстія.

При моемъ отъѣздѣ, генералъ Волкобой, считавшій себя любимцемъ солдата, почтенный старикъ, съ сѣдой бородой, типичный русскій старикъ, «дѣдушка», какъ звали его солдаты, убѣдилъ Гиршфельдта поѣхать въ дивизiю безъ конвоя и уговорить солдатъ повиноваться. Они поѣхали вдвоемъ на лѣсную прогалину. Тамъ ихъ окружила толпа солдатъ. Солдаты прежде всего потребовали освобожденія арестованныхъ — Волкобой тутъ же приказалъ ихъ отпустить. Потомъ схватили Гиршфельдта, повели его въ лѣсъ, раздѣли, привязали къ дереву, истязали и надругивались вадъ нимъ, послѣ чего убили. Волкобой убѣжалъ въ землянку, плакалъ и умолялъ пощадить его въ уваженіе къ его сѣдинамъ. Солдаты со смѣхомъ выволокли его изъ землянки, посадили въ автомобиль и, окруживъ издѣвавшимися надъ нимъ солдатами, отвезли въ штабъ его корпуса.

Вмѣстѣ съ Гиршфельдтомъ былъ убитъ командиръ полка и еще одинъ офицеръ. Убійства, наступающая темнота, лѣсъ, все подѣйствовало отрезвляюще на солдать и они тихо ушли на позицію и рѣшили сидѣть на ней и никуда не уходить. Не раскаяніе и не угрызеніе совѣсти руководили ими, по страхъ наказанія и сознаніе, что вина ихъ очень велика.

Ночью полковникъ Агрызковъ, убѣдившись въ плохомъ настроеніи казаковъ 2-го Уманскаго полка, увелъ ихъ за рѣку Стырь на свои квартиры. Въ полку никто не былъ убитъ. Было помято лошадьми нѣсколько казаковъ, да нѣсколько лошадей покалѣчилось на проволокахъ во время без- умнаго бѣгства. Полтавцы, переговоривши съ Уманцами, постановили, что они на вѣрную смерть не пойдутъ. Такимъ образомъ въ нѣсколько часовъ была разрушена вся та работа по пріобрѣтенію довѣрія, которую я дѣлалъ три мѣсяца.

Въ штабъ корпуса ночью прибыль помощникъ комиссара Линде изъ Луцка и исполнительный комитетъ совѣта солдатскихъ и рабочихъ депу- татовъ гор. Луцка, — они утромь хотѣли ѣхать творитъ судъ и расправу надъ виновниками убійства Линде и Гиршфельдта. Въ штабѣ же находился войсковой старшина Хоперсковъ, командиръ пластунскаго (не изъ казаковъ, а изъ солдать) дивизіона бывшей моей 2-й казачьей Сводной дивизіи и комитетъ дивизіона. Они явились по личному почину предложить командиру корпуса свои услуги по охранѣ штаба корпуса и возотановленію порядка на позиціи.

Утромъ предполагалось начать развѣдку и приступить къ смѣнѣ частей ІІІ-й дивизіи съ позицій для отвода ея въ тыль. Но мнѣ уже не пришлось принимать въ этомъ участія. Въ ночь на 26 Августа пришла изъ Станки Верховнаго Главнокомандующаго телеграмма, подписанная Корниловымъ. Я былъ назначенъ командиром в III коннаго корпуса и Корниловъ требовалъ моего немедленнаго прибытія въ Ставку. Генералъ Гилленшмидтъ, у котораго въ корпусѣ я былъ больше двухъ лѣтъ и который очень меня любилъ, сердечно простился со мною.

—    Поѣзжай немедленно, сказалъ онъ. Я не знаю, что тамъ, но чувствую, что тамъ тебѣ сразу предстоитъ работа. Богъ, да поможетъ тебѣ.

Въ тѣ печальные дни, когда не проходило недѣли, чтобы кто-либо изъ начальниковъ не былъ убить, то случаііно, то умышленно, мы всѣ чувствовали себя обреченными на смерть и были къ ней готовы каждую минуту.

—    Лишь бы не мучили, сказалъ мнѣ Гилленшмидтъ, говоря о смерти оть руки своихъ же.

—    Я не признаю мученiй, отвѣчалъ я ему. Страшенъ первый ударь. Но онъ несомнѣнно вызываетъ притупленіе чувствительности, полубезсознательное состояніе, и дальнѣйшіе удары уже не даютъ ни болевого, ни моральнаго ошушенія.

26-го Августа я уѣхать изъ дер. Пожарки и въ тоть же день, сдавши дивизію генералу Колесникову и отправивъ своихъ лошадей, ночью поѣхаль на станцію Киверцы, чтобы ѣхать въ Могилевъ.

/Продолжение следует/

Архив Русской Революции, Том 1