В самом конце декабря 1915 года нашу 5-ю Кавказскую казачью дивизию из Турции перебрасывали в Карс. Перезалив снежный массив Агри-дага через Ахтинский перевал у Алашкертской долины, полки спустились к реке Аракс и - "дым Отечества (стал) так сладок и приятен", он почувствовался здесь и в климате, и в природе, и по населению молоканских сел.

В Аракской долине не было снега и стояла сухая осенняя погода. За полтора года войны мы впервые увидели здесь настоящих русских бородатых крестьян, настоящих русских баб и девушек в платочках - сильных крепких блондинок, что называется, "кровь с молоком". "Дым Отечества" ласково дохнул на нас богатством, уютом и гостеприимством населения этих молоканских сел, заброшенных сюда в мусульманскую сторонушку не по личному желанию. Они сохранили здесь старинную крестьянскую Русь. Образцовое хозяйство, русские хаты. У них крупные откормленные лошади русской породы, парой в дышло большого фургона-мажары. Не только в Турции, по ту сторону хребта, но и здесь, на Российской стороне - местный курд и татарин примитивною сохою, в упряжке осла и коровки, ковыряет землю для посева, а рядом с ним молоканин упряжкою двух сильных лошадей в железном плуге переворачивал-рылил ту же землю, которая сторицею оплачивала его труд.

Небольшая группа нас, хорунжих, посетила их молельный дом. Приняли они нас хорошо. Мы сидели в большой хате на лавках и слушали чтение, а потом нравоучение их старшего проповедника. Он говорил молодежи, как вести себя (такое нравоучение давалось родителями и в наших станицах), но - белокурые краснощекие девицы, слушая его, украдкою бросали свой взгляд в нашу сторону.

На другой день полки двинулись к Казыгману. Перевалив на Русскую сторону, где всего было и изобилии, мы сразу же забыли о лютой зиме в Турции, о полуголоде для казаков, бесфуражье для лошадей и о всех невзгодах там. Здесь не чувствовалась и война. Вот только идущие нам навстречу молоканские транспорты, запряженные тройками крупных лошадей, везшие на фронт продукты для интендантства, говорили о войне.

Шоссированная дорога чуть поднимается вверх. Через сплошные фруктовые сады, которые в это время были уже без листьев, незаметно вошли в городок на возвышенности. Это был Кагызман. С бравурными маршами хора полковых трубачей и с песнями в сотнях наш 1-й Кавказский полк прошел его и разместился в казенных казармах.

Вечером небольшая группа молодых офицеров прибыла в единственную здесь гостиницу и за хорошей сервировкой, которой мы не видели в течение полутора лет, провели 2-3 часа. Мы уже заканчивали свой ужин с местным вином, как в столовую вошли два прапорщика в серых походных черкесках покроя рядовых казаков и, не отдавая нам принятого в таких случаях воинского приветствия, заняли небольшой столик у противоположной стены. Шедший впереди, с узкими запорожскими усиками, как я заметил, бросил в нашу сторону презрительный взгляд, сел на стул и небрежно отбросился на его спинку. Его спутник был совершенно прост. Обоим было лет под 30. Они заказали пиво в бутылках.

У первого, усатого, на газах черкески столбиком нашиты две Георгиевские ленточки. За нашим столом корнет Чумаков, компанейский офицер, хороший певец и любитель выпить, возмущается тем, что прапорщик имеет две ленточки, а должен, как положено, символически носить только одну. Он хочет подойти к прапорщику и сказать ему об этом. Мы его успокаиваем, но Чумаков сердится, встает, быстро подходит к ним и резко говорит:

~ Я корнет Чумаков. Будучи вольноопределяющимся в осажденной крепости Порт-Артур, за многие вылазки награжден четырьмя Георгиевскими крестами, много раз ранен и ношу на газах черкески только одну ленточку. - И добавляет: - Вы, прапорщик, не имеете права носить две ленточки.

Строго говоря, это Чумакова, абсолютно не касалось. Оба прапорщика оставались сидеть на своих стульях, не встав перед старшим в чине офицером, как это положено в офицерской среде. Усатый прапорщик резко отвечает Чумакову, что он награжден двумя Георгиевскими крестами, заслуженными кровью, и, как эмблему, нашил на газы черкески две ленточки.

Объяснения их начинают принимать резкую форму. Я прошу старшего среди нас, сотника Дьяченского подойти к ним и приказать прекратить это, как требует воинский устав. Добряк Дьячевский, не особенно любивший дисциплину, отвечает мне:

-    Ты полковой адъютант, так подойди и сделан все, как надо.

Только полтора месяца, как я назначен адъютантом, но я знаю свое право. Знал я, что корнет Чумаков склонен к скандалу. Быстро подхожу к их столику, беру Чумакова под руку и прошу вернуться к своим офицерам. Когда я подошел к ним, оба прапорщика встали со стульев.

-    Кто вы такой? - обращаюсь к усатому достаточно твердым тоном, не повышал голоса.

- Я командир сотни 3-го Линейного полка, прапорщик Сорокин, А это мой младший офицер. Мы пришли сюда посидеть В хорошей обстановке, а этот офицер - судя по тому, как он одет в черкеску и как на нем висит шашка, видимо, не казак - стал учить меня. - Инцидент был исчерпан.

Этот прапорщик Сорокин, с весны до осоки 1918 года был "Главнокомандующим Северо-Кавказской красной армией".

- о -

После февральской революции 1917 года нашу дивизию перебросили из-под Карса в Финляндию. Здесь застал нас большевистский переворот 26 октября. В нашем полку он произошел совершенно безболезненно. Еще не было декрета совета народных комиссаров о снятии погон во всей Русской армии.

Наступила зима - сухая, тихая. По-летнему одетый в черкеску, в мелких галошах поверх чевяк, я быстро иду по тротуару, спеша куда-то. Впереди меня шел незнакомый мне офицер. Текпо-серая черкеска при черном бешмете облегала его тонкую талию, шашечная портупея по ней, с богатым серебряным набором, с позолотою, опущена ниже костреца черкески, как показатель щегольства и самоуверенности носящего это оружие. Дорогой работы кавказская шашка с позолотою малого накладного серебра. Такие шашки имели в старину только благородные кабардинские и черкесские князья и уздени.

Кто он? - думаю, приближаясь к нему сзади. Равняясь с ним, вижу погон сотника 3-го Линейного полка, т.е. того полка, который стоит в этом городе с нашим полком, но лицо мне незнакомое. Услышав шаги обгоняющего, он повернул голову в мою сторону и, как-то загадочно улыбнувшись, произнес запросто, бзгдто он меня давно знает, и тоном "старшого в чипе":

-    Здравствуйте, подъесаул...

Лицо у него сухоо, смуглое, чуть с рябинками после болезни оспы. Глаза смеющиеся, словно он "все знает". Что-то знакомое показалось мне в пом. Видя мое недоумение, он произносит, также с улыбкой:

-    Не узнаете?.. Сорокин. Помните Кагызман 1915 года?

И я вспомнил и его, и случай с корнетом Чумаковым. Но теперь сотник Сорокин совершенно не был похож на того "серого" прапорщика Сорокина. Тонкие усы спускались вниз, как у молодого запорожского казака. Это был очень стройный, подтянутый щегольской офицер. Собственно говоря, я его совершенно не знал потому и говорить с ним мне было не о чем. Для приличия, как старший в чине, спрашиваю:

-    Откуда вы появились в нашем городе?

После Кагызмана я его больше не видел. Он сказал, что прибыл из Петрограда, где он состоит в Союзе трудового казачества, являющегося подотделом Союза солдатских и рабочих депутатов в Петрограде. Теперь он едет на Кубань.

"Союз трудового казачества" был нам хорошо известен и неприятен. Он работал против "Союза совета Казачьих Войск в Петрограде", председателем которого был Войсковой старшина Дутов, будущий Атанман Оренбургского Войска.

-    Зачем же вы едете на Кубань?

-    Там предстоит мне большая работа... и вы об этом потом узнаете, - спокойно закончил Сорокин наш разговор.

Полки нашей диризии вернулись на Кубань в конце декабря 1917 года в полном порядке, со своим оружием, пройдя всю Россию, где уже два месяца была советская власть. На узловой железнодорожной станции "Кавказская" эшелоны полка встретили толпы полупьяных солдат. Оказывается, в хуторе Романовском (теперь город Крапоткин) был разграблен и подожжен винокуренный завод частями 39-й пехотной дивизии, вернувшейся с Турецкого фронта и занявшей железнодорожные узлы - Армавир, Кавказская и Тихорецкая, - учредив в них военно- революционные трибуналы и признав советскую власть.

После Рождественских каникул приказом Кубанского Войскового Атамана полковника Филимонова демобилизованы были казаки старших присяг и полки пополнялись молодыми казаками. 39-я пехотная дивизия, признавшая советскую власть в самом начале 1918 года, перешла в наступление на Екатеринодар, на Правительственные отряды Кубанского Войска, со стороны Кавказской и Тихорецкой. Все станицы на восток от этих железнодорожных станций, сохраняя свое Казачье самоуправление, были отрезаны от Войскового Правительства в Екатеринодаре, потеряли с ним административную и телеграфную связь. Чтобы узнать, что делается вне нашего полка в станице Кавказской (7 верст восточнее хутора Романовского при желдорожной станции Кавказская), в "маскараде солдата" на линейке с пленным турком, работавшим у нашего отца, я выехал в Романовский, чтобы на вокзале купить газеты. Оставив турка с линейкой у черного выхода, вошел в зал 3-го класса. Короткий поезд с Пульмановскими вагонами шумно подошел к вокзалу и круто остановился. В помещении вокзала послышалось движение всех, кто там был в этот момент.

-    Что это? - спрашиваю кого-то.

-    Да прибыл главнокомандующий красной армии - товарищ Сорокин, ответил этот "некто".

    Ответ меня испугал. Я могу быть опознан, и тогда что? Надо немедленно удирать, хотя я и не знаю, кто этот главнокомандующий Сорокин. Из 3-го класса скорым шагом спешу по длинному широкому коридору, соединяющему 1-й и 2-й классы с пролетарским 3-м, к выходу , где стоит моя линейка, и вижу - навстречу мне идет Сорокин. Я его сразу же узнал. Он в той же черкеске и в том же дорогом кавказском холодном оружии, в котором я видел его в г.Вильмондстранде, в Финляндии, но, конечно, без погон. Мое стремление было, чтобы он меня не узнал. В длинном коридоре-проходе были отделения - билетной кассы, багажное, парикмахерское, туалетное. Надвинув потертую папченку на глаза, скорым шагом у стены спешу к двери, чтобы не попасться на глаза главнокомандующему красной армией, который, к моему удивлению, оказался моим знакомым по двум памятным встречам. Но... он меня опознал. Не меняя своего делового шага, он идет прямо на меня, не доходя 2-3 шага, остановился и произнес:

-    Здравствуйте, - но руки не подал. - Что вы здесь делаете? - спросил он спокойным тихим голосом.

-    Приехал купить газеты, - ответил я ему так же тихо, напрягая себя.

-    Пройдемте со мною в телеграфное отделение... мне надо дать распоряжение, - предложил он

Только что мы вопли на телеграф, как в комнату быстро вломился

некто В солдатской шинели на полураспашку, с ремнями накрест по груди и с револьвером в кобуре на животе.

-    Здравствуйте, товарищ Сорокин! - громко, радостно выкрикнул он. - Очень рад вас видеть. Я есть начальник карательного отряда Гульковичи-Кавказская для истребления буржуев, Сережка-портной, так меня здесь называют.

Выкрикивая это, он два раза метнул на меня изучающий взгляд. Он меня, видимо, знал. О нем я уже слышал в своей станице, как он грабил наших тавричан. Он продолжал весело-крикливо:

-    Я даже заказал себе специальную печать с надписью "Смерть буржуям!" - и в доказательство этого быстро вынул из кармана шинели печать, стукнул ею по чистому листу бумаги и показал отпечаток Сорокину.

За эти короткие минуты я смотрю на Сорокина. Лицо его сильно переменилось после нашей последней встречи в Фииляндии. Он не только похудел, но лицо его измождено от усталости. Небольшие глаза, в былом самоуверенные, глубоко ввалились в орбиты и выражают грусть. Навязчивый доклад "Сережки-портного" явно ему не понравился и, как мне показалось, он его видел впервые.

-    Вот что, товарищ... мне сейчас некогда... я должен дать распоряжение по телеграфу, поэтому я вас отпускаю от себя, - довольно строго, как приказ, произнес Сорокин, и тот выпел.

(Через два месяца этот Сережка-портной расстрелял нашего отца 24 марта 1918 года).

Я не знал, что же мне делать. Знаю, что надо уходить от Сорокина, но как это сделать? Он может меня не только не отпустить, но и арестовать, так как мы формируем 1-й Кавказский полк из молодых казаков для помощи Войсковому Атаману в Екатеринодаре против красных.

Он жалуется мне, что у него нет грамотных офицеров... и, сделав паузу в несколько сокунд, так же тихо, спокойно спросил:

-    Можете ли вы поступить в мой штаб?

Этого я, конечно, не ожидал. Под давлением этого страшного предложения я невольно опустил глаза, а потом, посмотрев ему глубоко в глаза, спокойно произнес:

-    Нет, не могу... и прошу меня понять.

После некоторой паузы он все так же тихо произнес:

-    Да... я вас понимаю... и отпускаю.

Я не растерялся от этого диалога, но вот не помню, как я вышел из телеграфного отделения, конечно, без пожатия руки с его стороны; но когда вышел из здания, я взял вожжи и тронул коней во всю их мощь аллюра рысью по главной Романовской улице, чтобы выскочить из этого гнезда красных. Не может быть сомнения, что Сорокин мог меня арестовать и заставить работать в его красном штабе, в его шикарном поезде пульмановских вагонов, но в данном случае в нем сказалась его интеллигентность, возможно, и сознание, что он - сам кубанский офицер - делает насилие над своей же Кубанью, а главное, как я думаю, была благодарность, что я удержал от скандала с ним нашего корнета Чумакова в Кагизмане в декабре 1915 года.

Таковы были мои три встречи с Сорокиным - от прапорщика 1915 года до Главнокомандующего Северо-Кавказской красной армией на Кавказе в 1918 году. Больше я его не видел. Мы были на разных полюсах Гржданской войны. К сему нужно добавить, что добрые дела людей - позабываются.

Эти три встречи с Сорокиным были, конечно, случайными, но как они, все же, символичны.

Все путают, считая его "фельдшером", видимо ротным или сотенным. Он окончил в Екатеринодаре Войсковую военно-фельдшерскую школу. В нее принимались мальчики 13-15 лет по конкурсному экзамену, окончившие станичное 2-классное училище 5 его отделений. Курс - 4 года, где преподавались науки по медицине и общеобразовательные. Это был военный пансион, с дисциплиной и военной формой одежды. По окончании школы они имели погоны, обшитые витейкой национальных цветов (шнурок вольноопределяющегося) и две белых нашивки на погонах, как урядник. Они назначались в Кубанские полки и в пластунские батальоны старшими фельдшерами при полковых и батальонных врачах. Хотя они и считались "нижними чинами", но по положению врачи и офицеры должны называть их на "ВЫ". В отличие от сотенных фельдшеров они титуловались - "Классный медицинский фельдшер" и могли быть пожалованы в чин военного чиновника - "коллежского регистратора" с титулом "Ваше Благородие" по воинскому уставу.

Бывший областной врач Кубанского казачьего Войска, действительный статский советник - т.е. врач в генеральском чине – С.М.Мащенко в нашем журнале "Кубанское Казачество", выходившем в Париже в 30-х годах, как бывший Инспектор классов этой школы, о Сорокине написал:

"Хорошо помню его учеником. Это был шустрый, подвижной мальчик с хорошими способностями, но не отличавшийся особым прилежанием. Учился он удовлетворительно и поведения был, хотя и резвого, но приличного. Еще тогда он отличался склонностью к приключениям, подвигам, авантюрам. За его воинственность товарищи прозвали его "Паном Володыевским" (герой одного романа Генриха Сенкевича).

"По окончании школы Сорокин отбывал действительную службу фельдшером в пластунском батальоне, ушедшем на Кавказский фронт по объявлении войны. В 1915 году Сорокин поступает во 2-ую Тифлисскѵю школу прапорщиков, по окончании которой выходит в 3-й Линейный полк нашего Войска. Здесь его застала резолюция. Я встретился с ним в Екатеринодаре весной 1918 года, когда в город пришли первые большевики . Он отнесся ко мне с почтением, и через него мне удалось тогда предотвратить не одно злодеяние большевиков. Мне казалось, что он уже тогда начинал понимать свою ошибку, всю гибельность своей деятельности для родного Войска. Потому, должно быть, он и старался заглушить свой душевный разлад кутежами. Однажды во время одной попойки, он застрелил одного видного большевика" (Ку£байское Казачество, № 3).

На войну 1914 года Сорокин выступил на Кавказский фронт, как классный фельдшер при одном из пластунских батальонов Кубанского Войска и, видимо, достойно был награжден двумя Георгиевскими крестами, чем явно гордился.

Но этого ему, видимо, было мало. Воинственный пыл его души толкал его стать офицером, и он вступил в школу прапорщиков. По слухам от его однополчан, на отдыхе нашей дивизии под Ке.рсом осенью 1916 года у него были скандалы с офицерами своего полка и с самим командиром, полковником Кучеровым. Возможно, это его обозлило, и он, после февральской революции 1917-г., для удовлетворения своего тщеславия, сделал ставку на большевиков и, отправляясь на Кубань из Петрограда уже при совете народных комиссаров, т.е. при Ленине, имел от них задание возглавить все красные формирования на Северном Кавказе.

Генерал Деникин, в главе 26-й, том 3-й - "На путях к Екатеринодару" во 2-м Кубанском походе, на стр. 192, пишет:

"Во всяком случае, весь план свидетельствует о большой смелости и искусстве, не знаю чьих - Сорокина или его штаба. Но если вообще идейное руководство в стратегии и тактике за время Северо-Кавказской войны принадлежит самому Сорокину, то в лице фельдшера-самородка советская Россия потеряла крупного восначальника". Знизу, в примечании, написано: "Убит в октябре 1918 года большевиками в Ставрополе".

В Закубанье, у станиц Михайловской на р.Чамлык и Курганной на р.Лаба, в ночь на 1 октября 1918 г. Сорокин снял с позиции сильную Таманскую армию, посадил части на подводы и перекинул ее на реку – Уруп, заняв позиции западнее станиц Урупская и Бесскорбная. Штаб нашей 1-й Конной дивизии обнаружил это только утром 1-го октября. Шесть полков дивизии, переменным аллюром пройдя за весь день 50-60 верст, обнаружили позиции красных на высоких буграх р.Урупа только на второй день. Это можно прочитать в книге генерала Врангеля "Белое Дело" , том 5-й, стр. 82,83.

- о -

Тщеславный и властолюбивый, Сорокин стал "блудным сыном" Кубани, сознательно перейдя в стан красных еще в Петрограде, в организацию "Союз трудового казачества". Нет сомнения, что он мечтал об "Атаманской булаве Кубанского Войска", которую возможно было получить в те смутные годы только от красных.

- Он был не за Ленина и не за генерала Деникина, а у него было свое на уме, - говорил мне его родной брат в станице Петропавловской, помощник станичного Атамана приказный Сорокин и некоторые старики, когда наш Корниловский полк стоял на отдыхе в этой станице и мне по службе пришлось бывать в станичном правлении. Возможно - тень Степана Разина витала над ним и толкала на действия. Этого (стремления его к единоличной власти) не могли не заметить его бли- жайшие коммунистические сотрудники и постановлением - "ограничили его власть".

Об этом генерал Деникин, в томе 3, стр.228, пишет:

"Опасаясь расправы со стороны третируемых им и не доверяющих ему большевистских главарей, Сорокин задумал устроить переворот с целью захватить в свои руки верховную власть. 13-го октября он арестовал председателя и членов Центрального исполнительного комитета Кавказской республики - Рубина, Дунаевского, Крайнего, Власова и Рожанского, которые были расстреляны в тот же день в Пятигорске". Но - "На съезде советов и представителей фронта постановили: объявить Сорокина вне закона, как изменника революции, и доставить его в Невинномысскую живым или мертвым для всенародного суда. Не найдя поддержки в армии, Сорокин бежал из Пятигорска в направлении Ставрополя. 17-го октября был пойман одним из Таманских полков возле города, привевен в Стапропольскую тюрьму и там убит во время допроса командиром 3-го Таманского красного полка, Висленко" (стр. 229).

После очищения Ставрополя от красных 7 ноября 1918 г. мне попалась в руки красная газета,, в которой вкратце описан самосуд над Сорокиным и выкрик Висленко, который увидел у Сорокина, в его предсмертные секунды, - "оскал зубов белогвардейского офицера"... Возможно, Висленко был прав в своих заключениях.

Полковник Ф.Елисеев.