Оглядываясь на длинный и столь разнообразный пройденный мной за сорок лет моей газетчины путь, я с гордостью и часто со сжиманием сердца отмечаю в своем одиночестве те взлеты и те спуски, по которым шла кривая моей газетной работы.

Мне кажется, что я могу говорить о гордости. Едва ли кто из моих собратьев-газетчиков, а тем более редакторов может отметить в своей автобиографии (если допустить мысль, что настоящий газетчик способен написать автобиографию) столько разнообразия в своем прохождении газетной службы.

В своей книге "За Родиной", посвященной незабываемому Первому Кубанскому походу - нашему во много раз славнейшему Апабазису, так и не нашедшему своего Ксенофонта - одну из глав я назвал "От чердака до подвала".

Да, действительно, в моей работе я прошел через все этажи и через всякие условия, иногда кажущиеся невероятными.

Работал я и и превосходных условиях, так сказать, в "бэль-этажах" Петербурга и Москвы, но взлетал до чердака (Новочеркасск) и низвергался до грязного темного подвала (Новороссийск).

Однажды в Шанхае мне пришлось писать свой "День за днем" в то время, как над моей головой китайцы рабочие, присланные неумолимым кредитором, разбирали крышу, и я видел в открытые окна падавшие кирпичи и черепицы. Все это было, и взлеты, и низвержения, я слышу и грохот падающих кирпичей и черепиц, но все это теперь подернуто для меня очаровательной дымкой сладких воспоминаний и какой-то нежностью.

Об одном из таких редких случаев моей газетной практики предложил мне рассказать редактор "Часового" В,.В.Орехов, который дружески захотел отметить в своем журнале минувшую сороковую годовщину моей газетной работы.

- о -

Как-то на походе, когда мы под начальством ген.Деникина, после Екаторинодара и гибели ген.Корнилова, возвращались на Дон и вышли, посло подвига ген.Маркова под ст.Медведевской, из готового сомкнуться большевистского кольца и продвигались на север более или менее свободно, меня вызвал к ген.М.В.Алексееву его адъютант, мой большой друг ротмистр А.Г.Шапрон дю Ларрэ.

Ето это в одной из богатых станиц - Ильинской, Успенской или другой.

Генерал сообщил мне, что в обозе Кубанской Рады, следовавшей за нами, нашлась типография!

Много было неожиданностей на нашем походе, то такой я себе представить не мог и не сразу поверил этому известию.

- Да, - сказал Михаил Васильевич,-- нашлась типография. Пойдите, примите ее. На одной из следующих стоянок мы начнем печатать "Полевой листок Добровольческой Армии", редактором которого назначаю вас.

Я поблагодарил за честь, и по пыльной улице, во время дождей обращавшейся в невылазное болото, пошел искать таинственную типографию.

Как это ни было мало вероятно, но она действительно существовала, эта типография, при ней был даже штат - заведующий ею, наборщик и его помощник-тискальщик, он же и возница, так как типография имела в своем распоряжении тачанку и пару коней.

Инвентарь был оригинальный. Небольшой печатный станок, вроде тех, которые можно видеть на памятниках пионеров книгопечатания - Гутенберга или дьяка Ивана Федорова в Москве у Театрального проезда. Конечно, при этом в значительно уменьшенном виде.

Был и шрифт. Было его немного, но был он весьма разнообразен и по размерам и по фасону. Некоторые буквы были только заглавного шрифта, другие очень мелких шрифтов, а некоторых букв было в обрез

Вопрос о бумаге был разрешен по-военному. С преображенцем, кап.Зейме, мы реквизировали ее в лавках станицы. Это была первая реквизиция в моей жизни, и дала она также оригинальные результаты. Бумага была столь же разнообразна, как и шрифт. Белой было очень немного, и мы ее берегли для номеров, предназначенных для начальство.. Другая была коричневая и разных цветов радуги.

За материалом для газеты дело не стало, и, действительно, на следующей стоянке вышел № 1 "Полевого Листка добровольческой Армии".

Газета была не велика - немногим больше страницы "Часового" - причем текста в ней было вдвое меньше из-за оригинальности шрифтов, что придавало строчке вид, похожий на частокол.

Судите сами. Рядом с заглавным "П" помещалось крошечное "о", а Ж и Ш так и распирали строчку.

С первой моей статьей сразу вышло недоразумение.

Наборщик был ею возмущен.

"Так нельзя, г.Суворин. В вашей статье слишком много буквы "С". Я вам говорил, что у нас ее мало и надо быть с ней экономнее, а Вы наставили ее почем зря".

Но, как никак, я был счастлив и с наслаждением дышал запахом типографской краски. Прелесть этого запаха для меня не могли бы замепить все ароматы Аравии, как говорит Лэди Макбет.

Но главное было достигнуто. "Полевой Листок" вышел, и я с гордостью увидел под ним подпись: Редактор Бор.Суворин. Нашлась и буква "С" для этого!

Успех наш был большой. Вы подумайте только о том, что с самого начала похода, т.е. с 9 февраля, мы не видели ничего похожего на газету, кроме изредка попадавших нам большевистских полуграмотных листков, сообщавших о том, что "кадетские" банды (это наша Добровольческая Армия) раздавлены, рассеяны и вскоре окончательно будут уничтожены. И вдруг, какая ни на есть, своя газета, в которой даже есть статья, где говорится о вере в победу, в Воскресение Родины и о наших победах.

Те самые люди, которые дали эти победы своими подвигами и своей кровью, читали эту крошечную статью, как что-то совершенно новое для них, как откровение.

Листок ходил из рук в руки, из-за него ссорились, его даже выкрадывали и прятали вместо с образками и самыми дорогими воспоминаниями. Я сам долго носил при себе этот полуистлевший коричневый листок.

Так вышли еще два номера моей газеты на тачанке, а в конце апреля, под самую светлую заутреню, в станице Егорлыцкой на Дону загоралась новая заря победы и вспыхнули такие надежды, что в их пожаре сгорел бедный маленький "Полевой листок", со своими строчками, похожими на частокол, с маленьким "о", пузатым "Ж и бедной бесприданницей, буквой "с".

- о -

Больше семнадцати лет прошло с тех пор. Мои газеты выходили под разными и даже далекими заморскими небесами, но этот, действительно, полевой листок, появившийся и исчезнувший в Кубанских степях, все так же мне дорог, и я не могу от всей души не поблагодарить редакцию "Часового", давшую мне возможность вспомнить этот давно забытый листок из истории моей взбаламученной жизни.